– А ведь я видел такое дерево на Тенерифе, – скривившись от очередного впившегося в поясницу шипа, припомнил Андрей. – В Лоро парке, у входа в аквариум. Фотография дома есть. Даже помню, как оно называется – дерево-пьяница. Моя жена ещё тогда пошутила, что название странное – не иначе названо так потому, что только пьяному взбредёт в голову на него забраться. Я бы ему точно не позавидовал. И поди ж ты, сижу теперь к нему привязанный. Вот судьба шутки устраивает…

– А я знаешь сейчас о чём вспомнил? – отозвался Герман. – Ты помнишь такого капитана Кука?

– Которого аборигены съели? Конечно.

– Да я сейчас не об этом, – улыбнулся Герман. – Его, может, и за дело съели…

– Ага, за то, что растранжирил у дикарей кассу…

– В семнадцатом веке Кук открыл Новую Зеландию. В то время там жили племена маори, да и до сих пор, кстати, живут. Так вот во время войн с соседними племенами маори всегда съедали побеждённых. Считалось, что таким образом к ним переходит жизненная энергия и сила врагов.

– Вот теперь ты меня успокоил! – выпучил глаза Андрей. – Вот это я понимаю! Очень, очень занимательная история! И самое главное, очень своевременная.

– Да ладно тебе, будем надеяться на то, что Новая Зеландия отсюда далеко, на противоположном конце земли, и что досюда тамошние людоеды не доплыли, – засмеялся Герман.

– Да? Тур Хейердал вон на папирусной лодке через океан плавал. Твои маори могли точно также и досюда доплыть. Так что не зарекайся. Ты говоришь по-маорийски, если что?

Чувство юмора Андрей, похоже, не терял никогда.

Ближе к вечеру начинающее садиться за горизонт солнце заслонила чья-то тень. Подняв голову, пленники увидели возвышающуюся над ними необъятную фигуру. Их разглядывал гигантского роста старик. Он определённо был шире и выше любого из своих соплеменников, не говоря уже о Германе, хмур и неприветлив. Его лоб бороздили глубокие морщины, а колючие светлые глаза терялись под кустистыми седыми бровями. Резко очерченные губы, широкие крылья носа и тяжелый взгляд выдавали в нём человека властного и сурового. Белая длинная борода спускалась до груди, почти закрывая выдающиеся вперёд грудные мышцы и ожерелье из крупных завивающихся раковин и ракушек. Голову старика покрывал треугольный колпак из шкур, те же шкуры покрывали торс и бёдра, а ноги были обуты в некое подобие кожаных лаптей.

– Похоже, появился главный, – нарушил тишину Андрей.

Старик вопросительно на него посмотрел, оглядел глазами собравшуюся за его спиной толпу, одними пальцами махнул всем уйти, дождался, пока последний из его соплеменников исчез из вида, и заговорил.

Голос у него был не по годам громким, потому здешнее певучее наречие в его устах звучало как-то угрожающе. Как ни старался напрягать слух и память Герман, из сказанного он не понял ни единого слова. Пытаясь донести до старика-великана эту мысль, он показал кистью привязанной руки на себя и отрицательно покачал головой. Старец пристально смотрел ему в глаза и замолчал.

– Наbla Español? – спросил Герман по-испански. Несмелая надежда на то, что хотя бы кто-то из местных жителей мог говорить по-испански, Германа давно уже покинула. Он задал вопрос машинально.

– Si, – неожиданно ответил старик.

– Андрей, он говорит по-испански! – пытаясь говорить спокойно и не выдать нахлынувших радостных чувств, произнёс вслух Герман. Андрей, и без того об этом догадавшийся, тоже оживился.

– Меня зовут Гуаньяменье, – продолжал тем временем старец по-испански. – Кто такие вы?

– Что он говорит, Гера? – заволновался в своих путах Андрей, выворачивая из неудобного положения голову в сторону товарища. – Ты его понимаешь?

– Говорит, что имя его Гуаньяменье.

– Я Герман, – ответил он старику, – а его зовут Андрей.

– Гуаньяменье? – шептал озадаченный Андрей, едва выговаривая непривычное имя. Он всегда терялся, слыша иностранную речь и непонятные слова, сейчас же пристальный взгляд старика ни быстроты мысли, ни уюта обстановке не добавлял и подавно. – Ну и имечко, я тебе доложу. Гуаньяменье… Не нравится оно мне. Шаман он что ли какой? Вот он-то, поди, и жрёт тут всех. И имя его как «проголодавшийся людоед», наверное, переводится…

– Погоди, Андрей, чем больше ты лопочешь, тем меньше он говорит… – отмахнулся он него Герман.

Старец и вправду замер, внимательно прислушиваясь к тому, что Андрей говорил.

– Спроси, где мы? – не унимался Андрей.

Герман спросил. Старец перевёл взгляд на Германа, но не ответил. Вместо ответа спросил сам:

– Ты испанец?

– Нет, – Герман отрицательно потряс головой.

– Чего-чего? – снова заволновался Андрей.

– Спрашивает, испанцы ли мы, – пояснил Герман.

– Нет, скажи ему, что мы русские. Тенерифе ищем.

– Тенерифе? – переспросил старец, видимо, услышав знакомое название.

В ответ Герман закивал, перевёл на испанский всё, что ему сказал Андрей, и добавил:

– Мы пришли с миром. Мы – друзья. Всё, что мы хотим – это добраться до дома.

Реакции Гуаньяменье на всё сказанное было не разобрать. Он стоял и молчал, переводя взгляд с одного пленника на другого. Герман видел, что с одной стороны абориген хоть и просто, но достаточно внятно изъяснялся по-испански, но с другой стороны, заставлял думать, что, возможно, туземец понимает язык плохо, а может, и не понимает его вообще. Как лингвист, Герман был к этому готов, потому что не раз сталкивался с тем, что люди быстро утрачивали знание языка за ненадобностью: кто знает, когда старик последний раз говорил с испанцем?

– Тенерифе… – задумчиво повторил ещё раз старец и глаза его, наконец, остановились на Андрее.

Взгляд у старика был тяжелым, пронизывающим и внимательным. Хоть великан смотрел и не на него, Герман поежился и подумал, что от такого взгляда невозможно было скрыть ни одной, даже самой потаённой, мысли. Андрей, тем не менее, держался молодцом и своего взгляда не отводил.

– К нам заезжало много чужеземцев, – начал старик на абсолютно правильном испанском. – Но они всегда уходили. Они приплывали на своих кораблях, высаживались на наши берега, ели наши фрукты, пили нашу воду, спали на нашей земле. Мы наблюдали за ними со скал, из-за деревьев. Мы не подавали им знаков. И они всегда уходили. Они не знали о нас. Мы не выдавали себя. Мы были невидимы, как тени в безлунную ночь, мы были бесшумны, как шепот листьев в ненастье. Мы смотрели на них и ждали. И они всегда уходили. Если они не уходили сами, их заставляли уйти наши Боги. Наши Боги затягивали небо над их головами тёмными тучами, Они посылали на землю молнии своего гнева, Они обрушивали на землю дождь и вспенивали волны. Они поднимали море и заливали песок под их ногами бурлящей волной. И тогда чужеземцы в страхе убегали. Они уходили туда, откуда пришли. Они были здесь не нужны.

Германа явно недооценил испанский старика. Не пытаясь скрыть своего изумления, весь подавшись вперед, он, не отрываясь, следил за губами старца, привыкая к его необычной певучей интонации и манере выговаривать слова. По-испански великан говорил явно не как испанец, но кастильское наречие у него было безукоризненное. Разве что после каждой фразы он делал большую паузу и как будто обдумывал свои слова. Герман старался не пропустить ни единого слова и не обращал внимания на дергавшего его за рукав и требовавшего перевода Андрея.

– Наш остров оставался недоступным чужеземцам, – продолжал тем временем Гуаньяменье. – Боги не простили им несправедливостей, которые они творили на нашей земле. Боги не простили вероломства и обмана, не простили крови и унижений нашего народа. Боги поклялись оградить этот последний остров от жестоких чужеземцев, сокрыть его от их предательских глаз, изгоняя с него всех, кто на него приплывал. Так было всегда. Почему Они оставили здесь вас?

Гуаньяменье перевел взгляд с отчаявшегося от бесплодных попыток дождаться перевода Андрея на Германа и снова повторил:

– Почему?

– Потому что мы пришли с миром, Гуаньяменье, – облизнув пересохшие губы, ответил Герман. – Потому что мы хотим вернуться назад. Туда, откуда пришли. Но мы не знаем, как это сделать. Мы не знаем где мы!