Девушка выглядела лет на семнадцать. А может, и на двадцать, сейчас возраст не сразу определишь. В десять лет — маникюр на пальчиках, в ушах серёжки. И не какая-нибудь дешёвая подделка — золотые. Родители не препятствуют. Входят в положение. Софья Андреевна, соседка по лестничной площадке, недавно так и сказала: — Родная кровь. Сами кое-как прожили, мало чего видели, пусть хоть они покрасуются. Жизнь-то одна. И понимать надо, психология простая: «У соседки по парте — серёжки с камешками, а я чем хуже?» Комплекс неполноценности — вещь опасная. Затопчут. Надо локотками учиться расталкивать.

Валентина Ивановна повернула лицо к молоденькой девушке на конце лавочки. Она не опасалась, что та заметит её взгляд, — девушка как присела минуты три назад, сразу вынула из пакета журнал, раскрыла его на странице с колонками текста. Серьёзная девушка. Блондинка. И, похоже, не крашенная. Волосы едва ли не до пояса покрывают спину. Коса бы, понятное дело, лучше, ну да мало кто носит сейчас косу. А так — скромная. Майка сиреневая, без картинки, без надписей. «Наша-то Любаша поярче. Такие завитки перед зеркалом накрутит, что при каждом шаге пружинками вздрагивают. Неделю назад туфли потребовала. Ну, сказать «потребовала» — это слишком. На вопрос матери: «Чему бы, моя доченька, порадовалась в день рождения?» ответила:

— Ах, итальянские туфельки в магазине на Кольцовской до того показались мне!.. — И смотрит на мать, как та отнесётся. — На всякий случай добавила: — Цена, конечно, крутая, но, мамусь, согласись: пятнадцать лет бывает один раз, правда ведь?

Купили. Больше половины моей, бабушкиной, пенсии. А у этой… Валентина Ивановна вновь покосилась на девушку с журналом — по всему видно, поскромней нашей. Туфли самые обыкновенные, без каблуков. Любаша вряд ли надела бы такие…

До конца об этом подумать Валентина Ивановна не успела: таившаяся в груди боль напомнила о себе. Из-за боли она и присела здесь, по пути в магазин. Обычно в таких случаях не забывала обращаться к сердцу: «Понимаю, милое, слышу. Обязательно присяду. Не волнуйся, не стану мучить. Мы ж не враги друг другу».

Валентина Ивановна и половинку белой таблетки нитросорбида положила под язык, а боль лишь на минуту чуть отступила, как бы затаилась… Может, причина всё-таки в солнечных взрывах, о которых вчера сообщалось? Часто что-то стало возмущаться светило. Вот и цунами обрушилось. К тому же наводнения, сходы лавин, пожары… Беспокойное время.

А девушка по-своему прекрасна. Профиль, рисунок полных губ, линия подбородка и шеи. Валентина Ивановна понимала толк в красоте. До сих пор руки помнят тонкую кисть, перед глазами — холст. Особенно любила писать портреты. О членстве в Союзе художников по скромности не мечтала, а работы свои, если просили, отдавала с грустью и немного конфузилась, получая деньги.

Жалко, нет карандаша. Склоненная голова, волосы на плечах и спине… Ах, что теперь… Ушло. Всё в прошлом, в памяти. Как быстро прошла жизнь. Промелькнула косой звёздочкой метеорита.

Кто же она такая? Школьница? Студентка? Конец мая. Внучка доложила: был последний звонок. О подробностях Любаше рассказывать было, видимо, неинтересно. А что им интересно? Не узнать. Тайна. «Для нас, «предков», хода туда нет… Обожди, — возразила себе Валентина Ивановна, — не сгущаю краски? Ворчу, словно старая калоша. Вот же сидит она — нормальная, скромная, порядочная. И журнал не из тех, что в киосках пестрят — модные, лакированные, с цветными «фотками», как Люба выражается… Вот и я, похоже, как эта студентка, была.

Да, такая: чуть не всю весну с Сергеем встречались. Уж пару сотен километров наверняка исшагали. Любимый маршрут — от фонтана в центральном сквере до «Луча». Теперь-то — казино там. Всеми цветами горит, фигурная железная ограда и площадка для машин, чаще дорогих иномарок, горделивых, отмытых, с затемнёнными стёклами. А раньше фильмы показывали. Кажется, все картины с Серёжей пересмотрели. Покупали билеты, занимали свои места. Минута ожидания не была томительной. Всего-то минута, полторы. И когда на стенах начинали блекнуть лампочки, в груди, где-то у сердца, стучал серебряный молоточек: сейчас возьмёт мою руку. Так и было всегда — её рука оказывалась в его тёплой ладони.

А впервые поцеловались в день рождения Александра Сергеевича. Я тогда была студенткой художественного училища. Среди десятка моих картин и этюдов, выставленных для общего обозрения и оценки преподавателей, был и портрет Пушкина. Портрет посчитали лучшей студенческой работой. На выставке, естественно, побывал и Сергей. В тот вечер и поцеловал меня. Великий стихотворец ему помог:

— Видишь ли, я читал: Пушкин был влюбчив и горяч. Он бы ни за что не оставил без внимания такую девушку. Мне, конечно, с ним не тягаться, но… — Тогда-то и осмелился наконец, притянул её к себе, поцеловал в губы.

Потом точно установили: случилось это на шестьдесят четвёртый день знакомства».

И сердце будто вспомнило тот счастливый день. Валентина Ивановна ясно почувствовала: не слышит его, в груди покой, тихая радость. А Любаша могла бы добавить: «И полный кайф».

— Гля, — послышался сзади девичий голос. — Она уже здесь!

Подошли двое. Девушка в джинсах, обрезанных «лапшой» выше колен, и парень киркоровского роста с серебряной цепочкой на шее и рыжеватым клинышком бороды. Он со смешком сказал:

— Наша Маша уровень повышает. Давно припендюрилась?

Валентина Ивановна едва не вздрогнула: смысл угадывается, однако словечко-то!..

— Лялька доконала, — сказала Маша и закрыла журнал. — Десять косичек ей заплетай!

— Тогда б уж сотню! — садясь рядом, засмеялась подруга. — Как раз одну африканку вчера видела. Может, из Конго или Судана. Симпапуля! А крысиных хвостиков этих — косиц, ну точно: сотня.

— Мне, Сонечка, сотня, слава богу, не грозит. Пока десять. В слуги, видишь, нанялась к ней! В четвёртый, мол, перешла! Десять исполнилось! Вот десять штук, сестра, и заплетай!

— Тебе бы в комплект братца моего Глебушку. — Длинными алыми ноготками Соня вытащила из пачки сигарету, вставила жёлтый кончик себе в губы, вторую подала Маше. А ещё одну протянула двухметровому гиганту с цепочкой и бородкой, сказав при этом: — Ну-к, Филя, похвастай своей золотой.

Тот извлек из нагрудного кармана золотистую зажигалку.

— Маш, — усмехнулась Соня, — во б…. Ротшильд! Пятнадцать баксов кинул.

Не ослышалась? Поражённая грязным словом, Валентина Ивановна приоткрыла рот. Это что же? Зачем? И так просто сказала. Будто, между прочим. Не постеснялась…

— Э-э, х… — беспечно протянул Филя. — Разве не стоит? Вещица — супер! Швейцария. — Филя, держа на ладони зажигалку, поцокал языком, полюбовался, потом выщелкнул едва видимый на солнце огонёк и, картинно изогнув спину, поднёс швейцарское чудо к сигарете Маши, потом Сонечки. И сам прикурил. Вдохнул глубоко дым и секунды три спустя как бы овеял голубоватым облачком рыжий куст бороды.

— Артист! — выпустив из алых губ струйку дыма, ласково улыбнулась Сонечка. — Филёк, тебе бы в руки — барабан с тарелками, да продюсера подыскать. Фактура — обалдеть! Поклонницы рубашку на лоскутки порвут. Европа на уши встанет.

— Европы ему не хватит, — уточнила Маша. Положив на журнал руку, она держала сигаретку между пальцами — средним и указательным и раскуривать не спешила. — Ему подавай Штаты.

«Хоть она-то не выражается», — устало подумала Валентина Ивановна, вновь чувствуя в груди оживающий комочек боли.

— Америка от настоящего Киркора устала. Тебе, Филя, через экватор надо — в Австралию. Засели там кенгурушники, на другом конце света кайф, блин, ловят!

— Это, б…, запросто, — кивнул Филя. — Пострижём и жирок снимем…

Валентина Ивановна уже не слушала. Опять, опять. Даже в голове отдаётся. Ещё одну таблетку?.. Опереться бы на что-то… А пульс… Палец привычно и сразу нашёл на запястье точку, где чётко, хотя и слабо, подрагивала жилка, словно бы электрическим проводком напрямую подключённая к сердцу. Раз, два, три, четыре… Пауза… Что-то затянулась. А, вот: раз, два, три, четыре… А это что? Марш Мендельсона… Откуда?..