– Не она дура, а ты, - с досадой сказал Митро. - Я эту Аделину хорошо знаю.
Эх ты, а цыганка ещё! Кто же тебе так запросто шаль такую подарит? Чего ей, думаешь, от тебя нужно?
Данка растерянно заморгала, отложила ложку. Кузьме показалось, что Митро очень уж сурово разговаривает с ней, но вмешаться он не посмел.
– И не думай туда возвращаться! - приказал Митро. - Пойдёшь с нами.
– А чего мне у вас-то, размедовый? - неожиданно огрызнулась Данка. Глаза её стали злыми, как у уличной кошки, на скулах по-мужски дёрнулись желваки. - Мне к своим надо! Сейчас вот доем и тронусь на Крестовскую, мне сказали - там какие-то цыгане стоят. Доеду с ними до Смоленска, а там…
– Да ты не ерепенься, - усмехнулся Митро, - Лучше меня послушай. Зачем тебе в табор? К мужниной родне? До седых волос под телегой пропадать?
Дальше будешь по базарам "Валенки" голосить? Гадать?
– Что могу, тем и живу! - огрызнулась Данка. - Между прочим, я лучше всех в таборе пела! А гадать чем плохо? Ты что, изумрудный, сам не цыган, что брезгаешь, или твоя баба другим зарабатывает?
Митро не ответил. Кузьма покосился на него и осторожно спросил:
– А что ты ещё петь умеешь?
Данка исподлобья взглянула на него. Неохотно сказала:
– Ещё знаю горькую.
– Ну спой.
– А разве тут можно?
– Ничего. Потихоньку.
Данка пожала плечами. Почесала грязный подбородок, сунула в рот последний кусок хлеба и, едва проглотив, вполголоса запела:
Очи гибельны, белена-дурман.
Подойди-взгляни, сокол-атаман,
Разведу тоску, разгоню её,
Водкой-матушкой разолью её.
Обнимай меня - разве ты без рук?
Мни-терзай меня, окаянный друг.
Доля горькая, сердце бедное,
Губы жадные, ненаедные.
Краем глаза Кузьма заметил, как один за другим на них оборачиваются люди из-за столиков. Двое мастеровых даже встали и, тихо ступая, подошли ближе. Хозяин за стойкой опустил газету и, подслеповато щурясь, воззрился на цыган. Половые - кто с чайником, кто с подносом, кто с горой тарелок - замирали, оборачиваясь на Данку. А та, увлёкшись, забрала ещё отчаяннее, до слезы:
Я красивая - да гулящая,
Боль-беда твоя, жизнь пропащая.
Полюбить меня - даром пропадёшь,
А убить меня - от тоски помрёшь.
"Господи… Господи…" - билось в висках Кузьмы. Подавшись вперёд, он смотрел в хмурое лицо Данки, силился поймать взгляд опущенных глаз, вслушивался в звенящий голос. Откуда только она взялась на его голову?
И где отыскала эту песню, эти слова? И как поёт, проклятая, как забирает!..
Когда Данка умолкла и, подняв глаза, выжидающе взглянула на Митро, Кузьма уже точно знал - женится на ней. Только на ней, и ни на ком больше, пусть Трофимыч хоть царицу приводит… Вокруг стола столпился весь трактир. Данка встрепенулась, протянула руку и завела:
– Люди добрые, не оставьте своей милостью бедную цыганочку…
Митро нетерпеливо оборвал её:
– Да замолчи ты! И вы все идите! Чего тут интересного? Спела - и спела!
– Да ты что, морэ, с ума сошёл?! - взвилась Данка, когда зрители нехотя отошли от стола. - Сейчас бы они полный стол денег набросали! У меня под эту песню вся Калужская ярмарка ревмя ревела! Одних копеек на два рубля было, а ты…
– Дура… - проворчал Митро. Сунув руку в карман, вынул пятёрку. - На, возьми, уймись только.
Глаза Данки загорелись. Но всё же она пересилила себя и, закусив губу, отодвинула деньги.
– Мне… нет, не нужно. Мы же цыгане…
– Цыга-ане… Где ты эту песню взяла?
– У колодников подслушала. По этапу гнали, и мужиков, и баб, а я - за ними, чтоб не сбиться. Вот бабы и пели. Там ещё какие-то слова были, ещё жальчее, да я позабыла…
Митро в упор посмотрел на неё и поднялся из-за стола.
– Хватит. Идём к нашим. Погостишь пока, а там видно будет.
Данка растерянно посмотрела на неё. Перевела взгляд на Кузьму. Тот наонец-то решился улыбнуться ей. Она взглянула недоверчиво, чуть ли не с досадой. Быстро опустила ресницы.
– Ну, воля ваша, - глухо сказала она. - Спасибо. Пойду.
Дома Варька с Макарьевной пекли пироги, и грибной запах чуялся уже у калитки. Кузьма мечтательно потянул носом и первый вбежал в дом.
– Варька, мне давай вот этот пирог, и этот, и этот…
– Лопнешь, чяворо! - Варька, улыбнувшись, придвинула ему большую деревянную миску, наполненную горячими пирогами. - Где ты ночь пропадал?
Макарьевна беспокоилась…
– Чего беспокоиться? Я с Митро был… Да вон он сам идёт!
В горницу, улыбаясь, вошёл Митро. За его спиной жалась Данка.
– Смотрите, кого вам привёл! Цыганка, таборная, родню догоняет. Так пела сегодня на Татарской, что отовсюду народ на воротах сплывался.
– Таборная? - заинтересованная Варька поднялась из-за стола. Данка робко шагнула навстречу… и вдруг беззвучно ахнула. Лицо её на глазах сделалось землисто-серым.
– Варька… - прошептала она, отшатываясь назад, к двери. - Варь…ка…
– Ты?!. - Варька побледнела, подняла руку, чтобы перекреститься - и опустила её. Митро, стоя у порога, непонимающе смотрел на них.
– Сестрица, ты её знаешь?
– Данка!!! - вдруг завопила Варька и бросилась вперёд. Данка отпрянула, но Варька кинулась ей на шею, обняла за худые детские плечи, прижала к себе, что-то быстро, торопливо зашептала на ухо. Данка что-то отвечала - явно невпопад, потому что её перепуганные глаза смотрели через плечо Варьки на Митро.
– Это же Данка! Это же наша Данка! - кричала Варька. - Из нашего табора, тоже Корчи родственница! Мы и кочевали вместе, пока… - Варька покосилась на чёрный платок Данки и не очень уверенно закончила: - Пока она замуж в другую семью не вышла.
При этих словах Данка тяжело привалилась спиной к дверному косяку и закрыла глаза. На её лбу бисером выступила испарина. Варька взяла её за локоть и, не обращая внимания на изумлённые взгляды Митро и Кузьмы, потащила к столу.
– Варька, я… - прошептала та.
– Иди садись, - чуть слышно перебила её Варька. - Потом…
Засиделись до вечера. Пироги удались лучше некуда, Макарьевна принесла самовар, Варька заварила чаю с душистой мятой. Митро расспрашивал Данку о таборной жизни, о родне, вскользь поинтересовался, хорошо ли ей жилось с семьёй мужа, потом попросил ещё раз спеть "Очи гибельны".
Данка говорила мало, петь отказывалась, на вопросы отвечала вежливо, но с явной неохотой. То и дело её взгляд останавливался на лице Варьки. Та, за весь вечер не проронившая больше ни слова, отхлёбывала чай, молчала.
Лишь к ночи Данка немного оправилась и согласилась спеть. Кузьма, по-прежнему не сводивший с не глаз, сорвался с места, сдёрнул со стены гитару, но Данка запела по-таборному, без музыки, даже не взяв дыхания.
Лицо её было замкнутым, серьёзным. Выбившиеся из-под платка волосы курчавились по обеим сторонам лица, сумрачно блестели глаза. Звенящий голос негромко, вполсилы выводил:
Я красивая - да гулящая,
Боль-беда твоя, жизнь пропащая.
Полюбить меня - даром пропадёшь,
А убить меня - от тоски умрёшь.
Кузьма не вернулся к столу, присев у стены на сундуке Макарьевны.
Обнимал семиструнку, любовно трогал струны, пытался подладиться под Данкину песню. Уже не таясь, в упор смотрел в хмурое большеглазое лицо.
