– Вот! - гордо заявил Мишка, тыкая кнутом в сторону детей. - Это всё моё!
– Их же десять… - Илья бегло пересчитал Мишкино потомство.
– Двое сыновей женились, у меня внуков восемь уже. Или десять… Ташка, восемь или десять? А, бог с ними, какая разница… И дочь на Николу зимнего замуж выдал во влашскую семью. Эти - те, что на моём хребте остались.
"Остатки" молчали, сосали грязные пальцы, равнодушно поглядывали на незнакомого цыгана. Десятилетняя девочка улыбнулась Илье, ловко шлёпнула комара на щеке, смутилась и спряталась за плечо брата.
– Вот так и живём, морэ, - послышался за спиной Ильи негромкий голос, и он, оглянувшись, увидел подошедшую Ташку. - Тяжело, сам видишь. Вертимся, поворачиваемся, как воры на базаре. Мишка с сыновьями кузнечит, я гадаю, по ярмаркам бегаю, дети на базарах пляшут хорошо…
– Так отчего же тяжело, сестра?! - удивился Илья. - С таким выводком вы уж золоту счёт потерять должны! Да и ты всегда добыть умела, я ж помню…
– Умела… И сейчас умею. Мишка, да ты куда? - перебив саму себя, окликнула Ташка мужа, вдруг устремившегося куда-то в сторону от телеги к большому костру, где мелькали тени цыган и слышался чистый девичий голос:
"Ах, да ты ночь моя, ноченька…"
– За Улькой! - раздалось из темноты. - Пусть поглядит Смоляко, какую…
Но окончания фразы Илья не услышал: голос Мишки потонул во взрыве смеха и весёлых голосов. Он опять повернулся к Ташке и только сейчас заметил, как плохо она одета. И юбка, и кофта, и фартук на жене Хохадо были чистыми, но изодранными в клочья. Более того, - на Ташке не было ни одного украшения. Он нарочно присмотрелся, когда угли вдруг выстрелили ярким снопом искр: не показалось ли. Но глаза его не обманули: Ташка не носила даже самых простых медных серёжек.
– Дочь недавно замуж пристроили… - задумчиво, глядя на гаснущие угли костра и не замечая изумлённого взгляда Ильи, продолжала Ташка. - Два года я ей на приданое собирала, да так и не собрала. Нищей за влаха отдали, - слава богу, гадать хорошо умела. Хоть сейчас по-людски живёт.
– Сестрица, да скажи ты мне человечьим языком, что у вас тут делается?!
– свирепо спросил Илья. - В какую-такую прорву у вас деньги уходят, что ты девке на приданое собрать не можешь?! Это при твоей-то хвати! Ты ж со своей матерью на рынке козла за корову сбыть могла! Мишку, что ли, жадность заела, в кубышку всё пихает?
Ташка пожала плечами, вздохнула. Грустно улыбнулась.
– Какая ему кубышка, господь с тобой… Ты забыл просто, Смоляко, а Мишка, он же… он и допреж такой был. Я ещё девчонкой по табору бегала, а помню, как Фешка визжала, что она, мол, гадает-просит с утра до ночи, как каторжная, а он… всё в карты спускает.
Илья наконец-то вспомнил, поскрёб затылок и шумно вздохнул. В самом деле, Хохадо играл всегда и везде, играл страстно и, как правило, неудачно.
Видать, до сих пор это за ним осталось.
– Не везёт ему?
– Не везёт. - подтвердила Ташка - впрочем, без досады и без горечи: видимо, за двадцать лет она уже со всем смирилась. - Нет, морэ, иногда, конечно, бывает, что… Вот, хотя бы прошлой осенью, под Киевом, три дня и две ночи играл, три тысячи рублей выиграл, истинный крест! Ну-у-у, морэ, тогда он мне и серьги золотые, и дочерям кольца, и отрезы, и шаль атласную подарил, весь табор любоваться приходил… Но только уже на другой день всё опять ушло. Даже шаль, и ту с меня сдёрнул… Всё, что я Машке на приданое наскладывала, забрал - и как в колодец! На мне ни одни серёжки дольше трёх ден не висят. Другой раз, когда в Кишинёве играл, тоже повезло… Даже лошадь тогда купить успел! Мы целую неделю, как баре, ездили! Я уж не знала, кому молиться от счастья! А потом раз - и сменял её! И сменял невесть на что, через четыре дня в оглоблях пала, влахи со смеху помирали…
– Так у вас… и лошади нет?!
– Нет. - спокойно, без смущения созналась Ташка. - Сам же видишь, не телега, а двуколка, мы с Мишкой и впрягаемся по очереди. Тяжело, конечно, да и не положишь в неё много… так и обходимся тем, что на нас. Мелюзгу мы с Улькой сами носим, надрывается она у меня, бедная, да куда же денешься… Ей пятнадцать уже, замуж пора, так куда же я её выдам? Кормилица девка, мы с ней вдвоём по деревням, по базарам… Добывает лучше меня, вот тебе крест!
Порой такого бабам наговорит, что те ревмя ревут да прямо в руки ей добро пихают, и откуда берёт только! Её бы замуж за парня хорошего, - через неделю бы уже вся в золоте ходила, а вот…
– Мать господня… - пробормотал Илья, проводя ладонью по лицу. Что сказать Ташке, он не знал и даже представить себе не мог, что Хохадо, даже с его неистребимой страстью к картам, докатится до такого. Что ж, все цыгане играют, и в таборе, и в городе, Митро на ипподроме сотни оставлял, он сам, Илья, бывало дело, спускал в карты весь ярмарочный барыш… но чтоб у жены даже серёжек не было?! Чтобы телегу на себе таскать?! Слов он так и не нашёл да и не мастер был утешать и поэтому со вздохом вытащил из-за пазухи завёрнутые в тряпку деньги - весь барыш с тираспольского базара.
– Возьми, сестра. На детей тебе. Возьми, не бойся, не последнее отдаю.
Да прячь быстрей, пока Мишка не вернулся! Эх, жаль, ты сама лошади укупить не сумеешь… Ташка взяла деньги без благодарности, быстро, покосившись в сторону, спрятала их за вырез кофты. Девичий голос у костра умолк, вместо него запела скрипка. Прислушиваясь к ней, Ташка спросила:
– Ты-то как живёшь, морэ? Ни слова ещё не рассказал… Что с твоей семьёй? Нам разное говорили… Неужто правда?
Илья смущённо потёр кулаком лоб. Ну, что было сказать? Выворачивать свою непутёвую жизнь даже перед роднёй не хотелось, а для вранья вроде стар уже… Его спас возникший возле углей Хохадо. Мишка тащил за руку девушку, которую немедленно втолкнул в дрожащий круг света.
– Вот! Гляди! Дочь старшая, Улька! Невеста! Ванька, да подбрось в огоньто, подбрось, пусть Смоляко посмотрит!
Стройная девочка молча, в упор, без улыбки взглянула на Илью. Когда один из мальчишек кинул на угли охапку сухих полынных стеблей и те весело вспыхнули, Илья увидел, как чудовищно оборвана Улька. Да, цыганские дети ходили в обносках всегда и везде, удивляться тут было нечему. Чем больше девчонка похожа на нищую, тем скорей ей подадут в деревне или на базаре, это было всем понятно и привычно. Да и чего ради покупать детям одежду, если на них всё горит, и старое, и новое?! Такое даже Настьке в своё время в голову не приходило, и их мальчишки скакали по табору сначала в чём мать родила, а потом - в такой же дранине, как и все, хотя деньги у Ильи, грех жаловаться, водились всегда. Но, глядя сейчас на дочь Хохадо, Илья увидел, что на Ульке вместо кофты надет мешок с прорезями для рук и головы. На мешок, впрочем, были спереди аккуратно нашиты какие-то цветные лоскутки.
Голые руки Ульки были прикрыты какой-то странной шалью - как показалось Илье, связанной из лохматых веревок. "Дэвлалэ…" - в который раз подумал Илья, стараясь не показать на лице смятения. - "Докатился Мишка… Девкуневесту в мешок вырядил…" Как ни старался Илья, видимо, в глазах его всё же что-то мелькнуло, потому что Улька, встретившись с ним взглядом, чуть усмехнулась углом рта и вздёрнула подбородок. Золотистый свет упал на неё, и Илья вдруг увидел, что Улька - красавица. То, что он принимал за шаль на её плечах, в свете огня оказалось волосами -вьющимися, страшно грязными, сплошь закрывающими плечи, спину и руки. Лицо Ульки было смуглым, овальным, как у матери, и крошечная родинка была на том же месте, но в нём не было Ташкиной мягкости и нежности черт. Высокий чистый лоб, длинные, вразлёт, широкие брови, темные глаза без улыбки напомнили Илье Ташкину мать, лучшую гадалку табора. Видать, Улька эта в бабку вся уродилась… Ульке, видимо, надоело, что её разглядывают. Чуть заметно дёрнув плечом, она сделала несколько шагов к огню (Илья заметил, как непринуждённа и уверенна её походка), села, небрежно откинула падающие на глаза пряди и, привалившись спиной к колесу двуколки, взяла на руки двухлетнюю сестрёнку. Ещё раз взглянула на Илью - прямо, почти с вызовом, – и не спеша отвернулась.
