Анютка вздохнула. Медленно, морщась, вытащила из узла волос несколько шпилек, с облегчением вздохнула, встряхнув рукой светлые, спутанные пряди, и обречённо сказала:

– Да, Гриша, да. Я тебе расскажу. Всё равно наболтают… И скоро заметно будет.

– Ты тяжёлая, - уточнил он. Анютка кивнула. - Давно?

– Два месяца.

– Как это? - нахмурился Гришка. - Это… это что же?

– Ну да, - горько улыбнулась она, и снова Гришка вспомнил улыбку Иринки в церковной ограде - точно такую же. - Так и есть. Это не твоя выделка.

– А чья? - автоматически спросил он.

Анютка сглотнула. Выговорила:

– Князя Давида Ираклиевича Дадешкелиани. - И, внезапно упав лицом в подушку, зарыдала так, что Гришке потребовалось всё мужество, чтобы не спастись немедленно бегством. В ход были пущены все средства: и увещевания, и вода из кувшина, и угроза немедленно выкинуть её, несмотря на беременность, в окно, и клятва созвать баб, и обещание полнейшей неприкосновенности, - и всё равно унялась дрожащая и икающая Анютка лишь через несколько минут, когда Гришке казалось, что он уже близок к кондратию.

– На вычистку-то зачем собралась? - едва сумел спросить он.

Анютка смотрела на него мокрыми, красными глазами, почему-то продолжала улыбаться, и от этой улыбки у него мороз продирал по спине.

– Спрашиваешь?.. А что бы я твоим цыганам сказала? А что бы я тебе сказала?!

– Ну, с цыганами разберёмся. Говори, что от меня.

– Но как же…

– Да вот так. А после видно будет. - Гришка встал с кровати, прошёлся по комнате. В спину ему Анютка сказала:

– Ты не волнуйся, я уйду. К тётке уйду, Данае Тихоновне. Проживу.

– Как проживёшь-то? Что делать будешь? - невесело усмехнулся Гришка. – Ты ж - Анна Снежная!

– Была Анна Снежная, да вышла вся. - Анютка поджала под себя ноги, скорчилась, словно от озноба. Тихим, неживым голосом сказала: - И чего я только с ним не поехала?..

– Может, плохо звал?

– Нет… что ты… Он влюбился насмерть, на коленях стоял. Смех сказать, даже жениться обещал. Это князь-то! Прямо как у твоей матери… А я… испугалась чего-то, курица.

– И впрямь курица, - со вздохом сказал Гришка. - Да ты не вой, может, вернётся грузин-то твой.

– Ай, брось… - отмахнулась Анютка.

Гришка промолчал, потому что и сам в возвращение князя верил слабо.

Снова сел рядом с женой, опустил голову. Чуть погодя спросил:

– Скажи… а от меня ты сколь разов чистилась?

Анютка молчала. Гришка напрасно всматривался в её мокрое, усталое лицо с закрытыми глазами. Поняв, наконец, что ответа не будет, всё же спросил:

– Ну, зачем, дура?

– Сам дурак, - отворачиваясь, сказала она. - Я тебе и так не нужна была.

А если бы ещё ходила, как корова, на сносях, ты бы на меня вовсе не глянул.

Любила я тебя, Гришенька… Без памяти любила. Никто мне не нужен был, даже дети. Только ты. Бог над нами пошутил, Гришенька… Не бойся, больше уж на тебя вешаться не стану. Как скажешь, так и будет. Хочешь - Анной Снежной останусь, хочешь - в шалавьи горничные вернусь. Мне всё едино.

Он молчал. Ходики на стене вкрадчиво отсчитывали время, солнце остановилось прямо в окне, заполнив комнату радостным золотистым сиянием, из нижней комнаты донеслись детские голоса. Гришка долго ещё сидел не двигаясь, глядя на то, как солнечный луч крадётся по полу, через потёртый половик, к его сапогам. А когда он поднял глаза, оказалось, что жена спит, по-детски подсунув под щёку руку.

Гришка встал. Укрыл Анютку шалью и, как можно тише ступая по скрипучим половицам, пошёл к двери.

Глава 10

В кабаке на окраине губернского города Калуги четвёртый день шёл кутеж с цыганами. Гуляли двое проезжих, поначалу представившиеся купцами, но мало-помалу из их разговоров выяснилось, что они вовсе не торговые люди, а московские банковские служащие, сбежавшие из родного заведения с огромной суммой. Гуляли пьяно, страшно, безоглядно, горстями швыряя ассигнации цыганкам, с часу на час ожидая ареста, то и дело выгоняя мальчишку полового на улицу, под дождь:

– Иди-ка взгляни, малой, не едут курьерские?

– Никак нет-с, Пётр Никитич! - по-военному докладывал мальчишка, возвращаясь.

Пётр Никитич, сидящий за столом в обнимку с цыганом из кабацкого хора, в разорванной до пупа рубахе, опухший от беспробудного пьянства, взъерошенный и красный, протягивал половому червонец:

– Возьми за труды. Ну, чавалы, коль ещё не забрали нас - давайте "Мороз будет"! До рубля гуляем, до последнего грошика, всё едино пропадать! Эй!

Давайте! Матрёша, пой, тыщи не пожалеем! Гуляй, душа острожная!

Тёмная, некрасивая, с огромным носом и мужскими, почти сросшимися бровями Матрёша низко заводила: "Ай, дождь будет, ай, мороз будет…"

– Пой, Кузька! Пой, собачий сын! Вытягивай, ну! - требовал "купец", со всей силы хлопая по спине сидящего рядом Кузьму с гитарой.

Тот улыбался в ответ, с готовностью ударял по струнам, пристраивался вторым голосом к Матрёне. Глядя на то, как гулящий кассир жмурится, вытирает слёзы и бьёт себя кулаками в волосатую грудь в разрыве рубахи, тоскливо думал: и когда всё это кончится? Уже третью ночь никто из цыган толком не спал: удавалось лишь подремать час-другой, когда пьяные гости сами падали головами на стол в коротком угарном забытьи. Кузьма за это время ни разу не был дома и сейчас беспокойно думал: как там Данка? Не хуже ли ей? Совсем расхворалась в последние дни, даже петь в кабак не приходит. А может, и не хочет. Ну какая ей здесь радость после Питера? Мученье одно… Хмельных купцов да проезжих офицеров ублажать, да вот это разгулявшееся недоразумение казённое. Ещё и слава богу, что она на всё это не смотрит. А он и один заработать сможет, господа вон так деньгами и сыплют, словно у них эти червонцы в руках горят. Знамо дело, не жалко, коли не свои…

Едва успели довести до "Где моя девочка ночевать будет?", как Пётр Никитич сполз по плечу Кузьмы на стол, уронил голову прямо в лужу разлитого вина и захрапел с клёкотом и фырканьем. Кузьма со всей осторожностью усадил гостя поудобнее, чтобы тот не свалился под стол, встал, прислонил гитару к стене, устало потянулся:

– Тьфу ты, пропасть, вся спина трещит…

– Чудные люди, право слово… - вполголоса сказал за спиной Кузьмы гитарист Фёдор, пожилой невысокий цыган с курчавыми усами. - Этакие деньжищи, смотреть страшно. До самой заграницы доехать можно было бы, и полиция бы не догнала… А они в нашей грязи сидят и половым сотенные кидают! И ареста дожидаются, как второго пришествия! Не пойму, хоть режь, что в башке у людей? Вот ты, морэ, в Москве жил, - они что, все там такие?

Кузьма пожал плечами. Помолчав, спросил:

– Второй-то где?

– А шут его ведает… До ветра, может, вышел. Что-то, правда, давно не видно.

– Вот козьи морды… - Кузьма поморщился, встал. - Ещё застудится спьяну-то, холодно на дворе. Пойду сыщу.

– Посмотри, денег-то он там не растерял? - озабоченно крикнул ему вслед Фёдор. Кузьма, кивнув, шагнул за тяжёлую, разбухшую дверь.

На дворе в самом деле было холодно, ветрено. День клонился к вечеру, солнце садилось, и небо над городом было покрыто красными тревожными полосами. Незапертая калитка хлопала на ветру. Кузьма вышел на крыльцо.

Ёжась от сквозняка, осмотрел темнеющий двор, позвал:

– Матвей Хрисанфыч! Эй! Голубь! Где ты?

Никто ему не ответил, но Кузьма продолжал звать, и после двух минут криков в дальнем углу двора зашевелилась бесформенная тень. Кузьма сбежал с крыльца, шлёпая по лужам, перешёл двор.

– Ну-у-у, Матвей Хрисанфыч… Ну, купеческое ли это дело - под забором валяться? Ну, вставай, вставай, барин, айда в кабак, согреешься… Да вставай же ты, чёртов сын, наваляю сейчас по загривку! Эй!

– Ты кто? - промычал стоящий на четвереньках человек в измазанном донельзя летнем пальто. Его толстое бритое лицо было перепачкано рыжей глиной, свалявшиеся бакенбарды напоминали собачьи хвосты. - Кто, спрашиваю, докладай по форме…