– Слушай, красавица, это ты при госпоже служила? - обратился к ней Митро. - Скажи, отчего она уехала?
Маша вопросительно взглянула на деда.
– Говори, что слыхала, - важно разрешил тот. - Это барынина родня, будь она неладна на четыре корки.
– А что я слыхала? - растерянно сказала горничная. - Тут без слыха всё понятственно… Должно быть, потому съехали, что барин переметнувшись.
– Чего?
– Переметнувшись, говорю. Другую себе нашли Казимир Збигневич, с купеческой вдовой Заворотниковой закрутивши. Барыня долго не знали, а уж как узнали… Смерть, как они ругались!
– Ты слышала?
– Что я, весь переулок из окон повысовывался - уж очень Дарья Степановна голосили. Да бранились-то как! Я и словов таких ни от кого не слыхала. Уж как только она его не называла, чего только ему не желала! А потом ещё не стерпела и ручку к нему приложила. Барин весь зелёный выскочили, приказали подавать, а из окна в него - и ваза летит, и статуй Амуров, и кружки, на Рождество даренные, и даже пуфик! И вот ведь досада какая, пуфиком-то барыня попала, мебель ценный - на части, а барину - ничего! Чугун, он чугун и есть…
Илья усмехнулся, несмотря на серьёзность момента: представил, как Данка визжит по-таборному и мечет в окно всё, что подвернулось под руку.
Была цыганкой, цыганкой и осталась…
– Уж как потом барыня убивались, в сильнейшем расстройстве на полу ревели… Всё говорили: "нищей, аспид, оставил" и "вся жисть пропала". И то сказать: дом заложен, денег нетути, долги выплатить нечем, и заколку изумрудную барин с собой прихватили… А третьего дня собрались Дарья Степановна и вместе с детками укатили. Мне перед отъездом два платья своих и брошку с глазурью подарили, наказали молиться за них…
Маша всхлипнула. Илья взглянул в её круглое, курносое, непритворно опечаленное лицо и понял, что больше она ничего не знает. Митро полез в карман, вытащил рубль.
– Держи.
– Не надоть. - Маша отвела его руку, вздохнула. - Уж больно любила я барыню-то. Добрая были. Вот и платья мне подарили… Добрая, хоть и цыганка.
Пошто ж вы-то её бросили, нехристи?
*****
Обратно возвращались под реденьким дождём, озабоченно поглядывали на темнеющее небо, ёжились от ветра. Илья на ходу оправдывался:
– Ты пойми, я ведь не хотел так… Ну да, был у ней… Так ведь один раз только!
– Мне не мог сказать?
– Да вроде к слову не было… Столкнулись-то случайно, здесь, на Воздвиженке. Она меня прямо силком к себе потащила. Чего было не сходить, родня всё-таки… Что будет-то теперь, Арапо, а?
– Не знаю. Не знаю! Поглядим. Эх, и как это я Кузьму-то одного выпустил! – с досадой вырвалось у Митро. - Ему ж теперь сам чёрт не брат, хорошо, если только напьётся… Ещё и Варьки нет! Где твоя сестрица шляется, скажи мне?
– Сам не знаю, - честно ответил Илья, не видевший Варьки с весны. - Таборные дела, кочует… Может, обойдётся как-нибудь?
– Дай бог…
Кузьма вернулся ночью. Весь Большой дом давно спал, на тёмной улице лил дождь. В кухне горела свеча, свет падал на двор, и Илья, сидящий на подоконнике, первым увидел медленно поднимающуюся по крыльцу фигуру.
Он тут же спрыгнул с окна.
– Идёт! Арапо, спишь, что ли?
– Не сплю. - задремавший было Митро неловко вскочил с полатей. - Пьяный?
– Не видно…
– Живо садись!
Они кинулись за стол, на котором были рассыпаны карты, монеты, ассигнации. Илья схватил веер карт, сделал озабоченное лицо - и вовремя, потому что в сенях уже сбрасывали сапоги. Через минуту Кузьма босиком вошёл в кухню. Жёлтый свет упал на его лицо, он сощурился. Поглядел на Митро, на Илью. Усмехнувшись, сказал:
– Что это ты, морэ, картами светишь?
Илья, смутившись, заметил, что держит карты картинками наружу. Было очевидно, что Кузьма трезв, как стёклышко. Через стол Илья поймал обеспокоенный взгляд Митро. Кузьма, стоя у порога, молча разглядывал их.
Затем для чего-то передвинул медную пряжку на поясе, опустил глаза.
Негромко сказал:
– Дмитрий Трофимыч…
– Ну, чего ты? - откладывая карты, встревоженно отозвался Митро.
– Дмитрий Трофимыч…
– Ну?
– Ухожу я.
Не веря своим ушам, Илья взглянул на него. Кузьма по-прежнему смотрел в пол. На его лице застыло незнакомое жёсткое выражение.
Митро поднялся. Глядя в залитое дождём окно, спросил:
– Ты в своём уме или как? Иди проспись, дурак пьяный, у тебя с башкой неладно. Завтра поговорим.
– Я ничего не пил.
Митро искоса взглянул на него.
– Куда собрался? - Кузьма не отвечал, Митро повысил голос: - Куда ты поедешь, я спрашиваю?
– В Питер.
Раздался треск - это Илья в сердцах швырнул на стол колоду карт. Но прежде чем он успел открыть рот, раскричался Митро:
– Да ты ошалел, что ли? Валенок безголовый! Кому ты там нужен, в Питере? Что ты делать там будешь? Не дури, Кузьма! Иди спать!
– Дмитрий Трофимыч, я… - не поднимая глаз, начал Кузьма.
– Да надоел ты мне со своим "Трофимычем"!.. - заорал Митро. -Говори!
Слушаю я тебя!
– Пойми, Митро, здесь мне тоже делать нечего, - медленно заговорил Кузьма. - Я ведь тебе тут ни к чему. И хору тоже. Я вам и ране больше мешался, чем нужен был, а теперь ты вовсе с меня толку не получишь. - Кузьма умолк, перевёл дыхание, мучительно поморщился. - Знаешь ведь… Знаешь, что без неё, без Данки, нет меня.
– Думаешь, что ты ей там больше сгодишься? - Митро старался говорить спокойно, но Илья видел по его лицу: едва держится.
– Не думаю. Но, видит бог, я без неё тут жить не буду. Плюнь, морэ, ничего не поделаешь.
– Да опомнись, дорогой мой, мужик ты или нет?! - снова взвился Митро. – Да не стоит она этого, подстилка топтаная, не стоит, пойми ж ты, дурень!
Не век же тебе сохнуть по ней, надо ведь и гордость поиметь, ты же цыган!
Кузьма молчал. До Ильи доносилось его хриплое дыхание. Когда Митро выдохся и, сплюнув, замолчал, Кузьма глухо спросил:
– Какая гордость, Арапо? Ты о чём? На меня-то посмотри… Думаешь, пить брошу? Думаешь, Данку из башки выкину? Да что там тогда останется, в башке-то? Мне эта жизнь уже в печёнках сидит, осточертела хуже чесотки…
Дай мне хоть подохнуть там… рядом с ней. По-другому никак не будет, понимаешь? Не может быть, понимаешь?!. Я…
Голос Кузьмы вдруг сорвался. С минуту Митро молча, в упор смотрел на него. Затем подошёл, тронул за плечо. Кузьма судорожно вздохнул, сел на лавку, уронил голову на стол, прямо в ворох рассыпанных Ильёй карт. Митро, глядя в стену, похлопал Кузьму по спине. Вполголоса сказал:
– Да что я тебя - привяжу? Делай, как знаешь, чяворо. Может, так и правда лучше будет… Да что ты отворачиваешься, не чужие ведь… Плачь, дурак, не бойся.
Уходил Кузьма на рассвете. Провожали его только Илья и Митро: будить остальных Кузьма не велел. Утро было ясное, прохладное. Над Живодёркой занимался розовый свет, в бледном небе отчётливо обрисовывались кресты церквушки. Тающий серп месяца падал за Садовую, через улицу тянулись едва заметные тени заборов, деревьев. Где-то на Малой Грузинской слышался одинокий голос ранней молочницы: "Малако, малако, утрешнее малако-о-о-о!"
– Арапо, ты Яков Васильичу скажи…
– Без тебя, сукин сын, знаю, что ему сказать. У тебя деньги есть?
– А как же…
– Уж не врал бы на прощанье-то. Держи вот это, на первое время хватит.
Держи, не зли меня!
– Верну.
– Эх, Кузьма… - Митро обнял его за плечи. - Ладно, морэ, ступай. Если что – тебя тут всегда ждут.
– Спасибо, Арапо. Век не забуду, сколько ты со мной промучился. Прости уж, не со зла…
– Не за что.
Кузьма повернулся к Илье. Протянул руку.
– Будь здоров, Смоляко. Не поминай лихом. Может, свидимся ещё.
– Даст бог. - Илья взглянул в его глаза, и по сердцу полоснуло холодом.
