– Ненаглядный мой… Иди сюда - ко мне. Иди…

Он шагнул, ног под собой не чуя. Девочка… Тёмная вся, как мёд гречишный, ноги длинные, грудь крепкая, маленькая, а как дотронешься – ладонь полна. Волосы… Бог ты мой, какие волосы! И за что ему это бог послал? И зачем он ей? Дурь по молодости играет, или… или чем чёрт не шутит, вправду любит она его? Илья сел рядом с Маргиткой, закрыл глаза от прикосновения её тоненьких, горячих пальцев - и слова посыпались против воли, хриплые, бессвязные, которых он за всю жизнь и не говорил-то никому. Никому… Даже Настьке.

– Девочка… Чяёри… Цветочек мой, чергэнори^[117]… солнышко весеннее… Мёд ты мой гречишный, что ж ты делаешь? Зачем тебе это? Я… я… люблю я тебя, господи…

– Ой, боже мой… Боже мой… Боже мой, Илья… Она плакала, улыбаясь сквозь слёзы, и торопливо смахивала солёные капли ладонью, и тянула его к себе, откидываясь на постель, и чёрные кудри, отливая синевой, рассыпались по рваной подушке. Зеленоватый солнечный луч играл на рассохшихся брёвнах стены. За крошечным окошком шелестели липы. Лоскутное одеяло сползало, шевелясь и вздрагивая, на неметёный пол избушки.

Глава 8

В ночную тишину врезались крики.

– Илья… Илья, проснись… Да просыпайся же!

– Что такое?..

– Горит!

Илья сел на постели, помотал головой, прогоняя остатки сна, принюхался.

В самом деле пахло гарью.

– Буди детей! Вот проклятье-то небесное, и откуда…

– Подожди, это не у нас. С улицы несёт.

Настя по пояс высунулась в открытое окно. Илья тоже перегнулся через подоконник. В конце тёмной Живодёрки отчётливо было видно красное зарево.

– Поднимай всех!

На ходу натягивая сапоги, Илья через три ступеньки поскакал по тёмной лестнице вниз.

Большой дом уже весь был на ногах. Дверь на улицу стояла распахнутой, и цыгане один за другим вылетали в темноту, грохоча пустыми вёдрами.

Мимо Ильи пронёсся с двумя жбанами Кузьма, за ним - Митро с бадьёй.

Молодые цыгане умчались ещё раньше. Женщины суетились на кухне, освобождая вёдра. Илья заскочил туда, едва дождался, пока Марья Васильевна вывалит из продавленного ведра в кадку солёные огурцы, вырвал его у неё из рук и тоже кинулся за порог. Нужно было торопиться: до приезда пожарной команды огонь мог превратить в головешки всю улицу.

Тёмная Живодёрка была полна народу. Из маслишинской развалюхи выбегали студенты, со стороны ткацкой фабрики неслись рабочие, цыгане бежали из Живодёрского переулка целыми семьями. Мимо Ильи кто-то пролетел верхом. Лица всадника он не разглядел, рядом мелькнули лишь выкаченные, сверкающие белком, безумные глаза лошади.

– Кто горит, морэ? - заорал Илья вслед.

– Шалавы наши… - донеслось уже из-за угла.

Илья припустил сильнее. В лицо уже било жаром, зарево становилось всё ближе, вопли и грохот вёдер - всё отчётливее, и наконец глазам Ильи предстал двухэтажный домик мадам Данаи. Левый флигель полыхал, языки пламени с треском вырывались из окон нижнего этажа. У забора стояла толпа полуодетых обывателей, сбежавшихся поглазеть на пожар. Через всю улицу вытянулась цепочка людей с вёдрами: черпали из "басейни" на Садовой. Вторая цепочка, поменьше, выстроилась от колодца мадам Данаи во дворе. Сама мадам Даная в роскошном бархатном платье и сбившейся на сторону мантилье сидела на земле под кустом сирени, прижимая к себе два бронзовых канделябра и конторские счёты. Увидев Илью, она повернула к нему круглое, измазанное сажей лицо.

– Даная Тихоновна, как это ты?.. - сочувственно спросил Илья.

– Ох, Илья Григорьич, убытку-то сколько! - жеманно отозвалась мадам Даная. - Опять кто-то из гостей в постеле папироской баловался. Уж просилапросила Христом-богом: не дымите, господа хорошие, и барышням это неприятно… Всё едино! Вот хоть совсем военных не допускай в заведение - второй раз за год горим через них. Право слово, жалобу обер-полицмейстеру снесу!

Илья поглядел на дом. С флигелем уже можно было распрощаться: крыша вот-вот должна была рухнуть. Из открытых окон основного здания, которое только начало заниматься снизу, вылетали подушки, пуфики, свёртки одежды и прочие принадлежности публичного дома. Наружу выбежали двое босых кадетов. Потом Петька Конаков - без штанов, но с вцепившейся в него девицей. За ним отставной ротмистр Опанасенко в мундире внакидку. В верхнем окне Илья увидел двух парней, обвязавших головы рубахами на манер арабских бедуинов. Они пытались втащить на подоконник пианино. Одно из окон нижнего этажа флигеля было плотно закупорено женским задом в ночной рубашке. Сощурившись, Илья попытался по конфигурации зада определить его хозяйку.

– Василиса, - подсказал подбежавший Митро. - Вот дура, ну что ей там надо-то? Зажарится сейчас!

Он махнул через заборчик и побежал к окну с криком:

– Ополоумела ты, что ли, кикимора?! Потолок сейчас провалится! Бросай всё, вылезай!

Он вцепился в Василису, дёрнул несколько раз. Раздался визг, и Митро, не удержавшись на ногах, опрокинулся на землю. Сверху на него свалилась, голося и болтая голыми ногами, простоволосая девица пудов на семь, а на девицу упал скатанный ковёр, который она так самоотверженно тащила из огня.

– Ой, Дмитрий Трофимыч, обожгётеся! - заверещала Василиса, узнав своего спасителя. Схватив одной рукой ковёр, а другой - Митро за рукав рубахи, она резво поползла прочь от флигеля. И вовремя: потолок с треском и грохотом, выстрелив фейерверком искр, упал внутрь. Мадам Даная, вздохнув, перекрестилась. Кое-кто из девиц заплакал.

– Ладно выть-то, гулящие, - сердито сказала им хозяйка, встряхивая счёты. – Стало быть, пишем ещё полсотни плотникам да матерьялу на… Акулина!

Ты с ума сошла, корова холмогорская!

Мадам Даная швырнула счёты, вскочила как подброшенная и с удивительной прытью бросилась к горящему дому. Илья задрал голову. На подоконнике второго этажа, балансируя, стояла массивная, как гренадер Его величества, девица с повязанной полотенцем головой и в надетой наизнанку юбке. На руках её висел плотно завёрнутый в сюртук старикашка.

– Принимайте, ироды, господина майора! - зычно возгласила Акулина. - Да живее, они высоты боятся!

Старичок и в самом деле трусил: он вертел во все стороны растрёпанной седенькой головой и отчаянно цеплялся за Акулинину рубашку. Внизу поднялась суета, под окно начали стаскивать уцелевшие подушки и перины.

– Кидай майора, дура! - надсаживаясь, кричал Митро.

– Не могу, они чепляются! - Акулина тщетно старалась оторвать от себя старичка. - Воля твоя, Дмитрий Трофимыч, только они убьются ещё, а спросят с меня! Может, нам вдвоём сверзиться? Авось они наверху окажутся!

– Да чтоб вас всех! - вдруг раздалось из глубины комнаты, и Илья глазам своим не поверил: на подоконник рядом с Акулиной вскочил полностью одетый и злой, как чёрт, Яков Васильев.

– А ну, руки прочь, твоё благородие! - рявкнул он так, что у Ильи мороз продрал по коже: точно таким голосом Яков Васильев орал в хоре на провинившихся.

Майор отвалился от Акулины мгновенно, как прижжённая углём пиявка, и Яков Васильевич без особых нежностей бросил его вниз. Сверху низверглась, громко крича: "Богородица пречистая, спаси и помилуй!" - Акулина, а уже за ней легко, как молодой, спрыгнул глава хора. Вскочив на ноги и даже не взглянув на охающего майора и захлопотавших вокруг него проституток, он быстро пошёл к мадам Данае, увлёк её в сторону и негромко о чём-то заговорил. Илья проводил его изумлённым взглядом. Мимо, пыхтя, волочил тяжёлую лестницу чёрный от сажи Кузьма. Илья ухватился за другой конец, и вдвоём они быстро понесли лестницу к дому.

– Слушай, а Яков Васильич здесь откуда? - спросил Илья. - Ему же семьдесят скоро… Неужто к девкам бегает?

– Здрасьте, святая пятница… - усмехнулся Кузьма - с чёрного лица блеснули зубы. - Да он с Данаей Тихоновной как с женой уже лет двадцать…