– Данка!

Она обернулась. Кузьма увидел усталое лицо, выбившиеся из-под шляпы волосы, глаза, в которых, не было ни страха, ни удивления.

– Ты? - хрипло спросила она, замедляя шаг. - Ты здесь что делаешь?

– Это ты что здесь делаешь?! Куда тебя прямо на Хитров несёт? Зарежут не глядя! Поворачивай, идём домой!

Кузьма был уверен, что Данка не послушается, но она, подумав о чём-то, кивнула и, развернувшись на полпути, без единого слова пошла рядом с ним обратно к Китай-городу. Кузьма искоса поглядывал на жену, заметив, как сразу же изменилась её походка: из спорой, неутомимой стала медленной и тяжёлой, как у старухи. Вскоре Данка и вовсе остановилась, села на ступеньку магазина и, не обращая ни капли внимания на любопытные взгляды прохожих, стала снимать ботинок.

– У, как ногу натёрла… Каторга с вашими башмаками, будто в колодке нога!

Кузьма посмотрел и поморщился: пятка Данки действительно была стёрта до крови, размазавшейся по чулку и испачкавшей ботинок изнутри.

– Куда ж ты, дура, ходила-то с таким?..

– Да вот не чуяла ничего, покуда ты в меня не вцепился! - огрызнулась Данка. Ботинок она больше надевать не стала; вместо этого стянула и второй и зашагала по тротуару в одних чулках. Кузьма молча шёл рядом и лишь на Тверской решился спросить:

– Кого искала-то?

– Тебе что? Человека искала.

– Цыгана? Родню?

– Нет.

– А кого?

– Вот ведь банный лист к заду прилип! - рассвирепела Данка. - Что, прости господи, привязался? Я же тебя не спрашиваю, где тебя четыре дня носило!

– А ты спроси! - заорал и Кузьма. - Я тебе скажу!

– Очень надо, я и без тебя знаю! - Данка яростно швырнула на тротуар ботинки, которые несла в руках, и ускорила шаг. Кузьма догнал её уже на Садовой.

– Постой… Послушай! Данка! Ну, что ты, ей-богу… Да подожди ты! - он схватил её за руку. - Да можешь ты мне хоть что-то сказать, в конце концов?!

Жена ты мне, или нет?!

Данка повернулась к нему с потемневшим от бешенства лицом, чёрные, сощурившиеся до щёлок глаза плеснули вдруг такой лютой ненавистью, что Кузьма выпустил её руку. Но Данка остыла так же мгновенно, как и вышла из себя. Устало вздохнула, остановилась, махнула рукой и… села вдруг по-таборному, скрестив ноги, прямо под обшарпанным забором доходного дома. Взметнувшаяся пыль щедро осыпала подол её чёрного платья, но Данка, казалось, и не заметила ничего.

– Ты чего? - испугался Кузьма. - Совсем, что ли, устала? До дома два шага осталось… Данка, не отвечая, смотрела на него снизу вверх - без гнева, спокойно, серьёзно. Растерянно глядя на неё, Кузьма в который раз подумал: как же хороша, проклятая… Выбившиеся из-под сползшей назад шляпы волосы вьющимися прядями падали Данке на лицо, чёрные глаза сильно блестели, словно она собралась плакать, на губах застыла странная, горькая улыбка.

– Ну, что ты так смотришь… Сядь. Сядь, послушай меня. - глухо, отвернувшись в сторону, сказала она, и Кузьма медленно, не сводя глаз с жены, опустился рядом. - Я тебе лучше скажу, может, угомонишься. Я ведь уйду скоро, а тебе как-то жить надо будет.

Говорила она недолго, каких-нибудь пять минут, - монотонно, негромко, без интонаций, словно читая вслух надоевшую книгу. Кузьма слушал, глядя в землю, чувствовал, как ползут по спине горячие мурашки. Молчал.

Данка рассказывала о давнем, холодном зимнем дне, о сутолоке и духоте извозчичьего трактира в Волконском переулке, о рассыпанных по столу картах и монетах, о наглых глазах черноволосого парня с польским акцентом, о поднявшейся драке, о крепкой руке, схватившей её за запястье, и о бегстве переулками, прочь от гама, ругани и погони.

– … а вечером он в ресторан пришёл. Дальше ты и сам видел.

– Кто он, знаешь? - спросил Кузьма. Спросил просто, чтобы не молчать.

Сердце вдруг стиснула острая боль, такая, что захотелось зажмуриться и, как в детстве, зареветь. Но Данка по-прежнему смотрела в сторону и ничего не заметила.

– Жулик карточный. Казимир Навроцкий его зовут. Больше ничего не знаю. Ни где живёт, ни сколько лет, ни куда делся.

– Может… ты ему и без надобности вовсе? - задав этот вопрос, Кузьма запоздало спохватился: не надо было, сейчас она зайдётся опять. Но Данка только криво усмехнулась и вытерла ладонью одинокую слезинку.

– Может. Но я ведь наверное не знаю. Вот, хожу, ищу. Со мной уж во всех трактирах здороваются, в лицо узнают, а его с зимы так никто и не видал.

Кто знает, уехал, что ли…

– Так куда же ты собралась? - с напускным равнодушием поинтересовался Кузьма. - Если б хоть за ним следом, так ещё понятно… А так, ветра в поле искать, зачем? Тебе, наоборот, лучше здесь сидеть… глядишь, объявится. Он-то знает, где ты есть, занадобишься - сыщет, а ты куда, глупая, сунешься?

Данка удивлённо взглянула на него. Снова невесело усмехнулась, отвернулась. Почти сочувственно спросила:

– А тебе на что такое счастье, мальчик? Тебе другую жену искать нужно, да поскорей, чтоб цыгане со смеху не дохли, на нас с тобой глядя. Уж лучше ты от меня первым уйдешь, всё позору меньше. Что толку у потаскух днями сидеть и дожидаться, пока жена с другим сбежит?

– А вдруг… не сбежит? - зачем-то возразил Кузьма.

– Сбегу, родной, сбегу. - заверила Данка, обнимая руками колени и отворачиваясь. - Вот ведь не везёт мне на мужей законных, а? Один сукин сын был, упокой господи его душу, другой… - она не договорила, но Кузьма снова почувствовал резанувшую по сердцу обиду.

– Данка…

– Ну что Данка? Что Данка?! - неожиданно снова взвилась она. - Навязался на мою голову! Побить, и то толком не умеет! Да ты бога благодари, что я тебя в ответ ни разу не съездила, не то как раз башка бы на сторону свернулась! Цыпчик… Идём домой, мне перед выходом хоть час поспать надо!

Она вскочила и быстро, не оглядываясь, зашагала по тротуару.

– Да зачем ты замуж за меня вышла, паскуда?! - вскочив, закричал Кузьма ей вслед, но Данка не обернулась. Кузьма не стал её догонять. Когда чёрное платье скрылось за поворотом на Живодёрку, он шумно выдохнул, потёр ладонями лицо, сел обратно в пыль у забора и уткнулся головой в колени.

Идущая мимо баба сочувственно посмотрела на него, позвала: "Эй, малой!", но Кузьма не услышал этого.

Глава 12

Варька приехала в Смоленск тёплым майским вечером. Яблони и вишни давно сбросили лепестки, но город утопал в цветущих акациях, у всех заборов возвышались белые, красные и розовые мальвы, сараи и амбары плотно заросли белоголовой снытью и лебедой, вдоль дороги победоносно раскинули широкие листья лопухи. Возле рек и речонок, перерезающих город, играл на ветру камыш, вода морщилась и закручивалась в зеленоватые спирали, качалась осока, беззвучно резали воду водяные пауки. Когда в церквях звонили к обедне, колокольный звон медленно плыл в густом прогретом воздухе, расходясь по городу, словно круги по водяной глади, и долго не стихая. Стояли солнечные тихие дни конца весны, и Варька была уверена, что табора давно нет в Смоленске. Она заехала в город на всякий случай и была страшно удивлена, обнаружив в Цыганской слободе семью брата и Стеху со старшей невесткой.

Настя выглядела ужасно: Варька даже не сразу узнала её, а узнав, страшно перепугалась. Тяжёлые роды не прошли бесследно, почти месяц после рождения сына Настя не могла встать с постели, с ней оставались старая Стеха и Фенька, а табор уехал. В доме пахло травяными настоями и детскими грязными пелёнками, маленький Гришка, которому не хватало молока, орал с утра до ночи, и Стеха носила его подкармливать к соседям, где недавно родилась двойня. Настя, бледная, с серыми тенями под глазами, лёжа в постели, плакала:

– Стеха, Феня, поезжайте, за ради бога… Вам же в табор надо, Фенька, у тебя же дети, семья… Я встану, я уже сегодня вечером встану…

– Лежи, бессовестная! Встанет она, глядите! - шипела Стеха. - Где встанешь, там и упадёшь! Какой нам барыш, ежели ты тут помрёшь?! У Феньки пять детей, ещё и твоего шестым брать придётся! Дешевле тебя долечить, а там уж видно будет. Догоним их в Демидове.