Да это точно в мае? А то сиди, дожидайся с тобой до Петровых дней… Она снова грустно улыбнулась, вытерла последние слезинки.

– Не бойся. Всё точно.

– Стехе говорила?

– Да.

Стеха была непререкаемым авторитетом, и Илья немного успокоился.

В молчании он уничтожил всё, что было в миске, даже не поняв толком, что ел, выпил стакан вина, поставленный Настей. И вдруг вспомнил:

– Настька! Совсем голову заморочила слезьми своими, я и забыл… У меня подарок есть!

– Да? - Настя обернулась от печи. - Покажи!

Улыбаясь, Илья вытащил из-за пазухи забытый свёрток, положил на стол, развернул. Фиолетовые аметисты блеснули таинственным розоватым светом, тускло заблестело золото.

– Вот, как ты любишь… Маленькие.

– Маленькие, да удаленькие. - испуганно сказала Настя, беря в руки одну серьгу и глядя на свет. - Илья, ты, воля твоя, с ума сошёл! Я же знаю, сколько стоит такое!

– Не на ветер ведь выбросил. - важно сказал он, уже видя, что Насте понравились серёжки, и радуясь - угодил. - Надела бы.

– Ночь ведь уже… - сказала она, но всё-таки подошла к зеркалу. Через минуту вернулась:

– Ну, как тебе?

– Мне что с ними, что без них - одинаково. - честно сказал Илья. - Слушай, как бог такую красоту делает? Тут точно не без сатаны обошлось… У меня отец говорил: чем баба красивее - тем в ней чёрта больше сидит!

– Шутишь? - обиделась Настя.

– Любишь!^[87] - в тон ответил Илья, и они оба рассмеялись. Аметисты закачались по обе стороны лица Насти, бросая на её смуглую кожу россыпи розовых искр, ярко оттеняя улыбку, и, медленно вставая из-за стола, Илья подумал:

никакие шрамы, никакие борозды её не портят. Всё равно царица. Всё равно лучше всех.

Когда они уже лежали в постели, Илья привычно потянул было на себя жену, но Настя удержала его руку:

– Знаешь… лучше не надо пока. А то всё может быть. - и торопливо добавила, - Стеха так сказала.

– Да? И сколько теперь вот так?.. - испугался Илья.

– Недолго, не беспокойся. - Настя улыбнулась в темноте; смутно блеснули зубы. - Я скажу, когда можно.

– Ну, ладно. - Илья обнял жену, подождал, пока она устроится поудобнее на его плече, прислушался к тому, как свистит и скребётся в печной трубе ветер.

Глаза закрывались сами собой. Уже засыпая, он вдруг вспомнил Лушку; сквозь дрёму подумал: как сговорились они с Настькой, - в один день тяжёлыми объявиться… И заснул.

Настя не спала. Сначала она долго лежала неподвижно, глядя в чёрный потолок, потом, высвободившись из-под руки мужа, встала. Илья проворчал что-то во сне, перевернулся на живот, и Настя прикрыла его одеялом. Стянула со спинки кровати шаль, закутала плечи, подошла к столу, села. Осторожно зажгла свечу и, отгородив её чугунком, чтобы свет не падал на кровать, придвинула к себе зеркало.

Врёт он, или нет? Или вправду красивая она ещё? Из тёмной глубины стекла на Настю смотрели собственные встревоженные глаза, снова наполняющиеся слезами. Она слегка повернула голову, и в свете свечи отчётливо выступили шрамы на левой щеке, кажущиеся сейчас ещё глубже, ещё безобразнее. Настя закрыла лицо руками, вновь содрогаясь при воспоминании о той душной грозовой ночи, когда она неслась по пустой дороге к оврагу, из которого слышались крики и брань, когда скатывалась в сырую щель, обдирая руки и колени, когда кричала, задыхаясь: "Не трогайте, ради Христа, люди добрые…" Знать бы тогда… Знать бы, что ни тяжесть кочевья, ни шрамы на лице, ни боли, мучившие её после больницы до сих пор, – ничего даже рядом не стоит с той болью, которую она почувствовала сегодня, когда днём к ней заявилась жена Мишки Хохадо.

Настя не любила Фешку: ей не нравились ни слишком громкий, гортанный голос Мишкиной жены, ни её рябое наглое лицо, ни привычка собирать сплетни и выбалтывать то, что было и что не было, на каждом углу.

Половина скандалов в таборе случались из-за этой носатой, похожей на дятла цыганки с вечно растрёпанными волосами, неряшливо выбивающимися из-под платка, и Насте не хотелось попадаться ей на язык. В открытую они ни разу не ссорились, но Настя чувствовала, что тоже не нравится Фешке, и поэтому очень удивилась, когда увидела её на своём дворе. Фешка вошла в дом, без приглашения шагнула в горницу и прямо с порога закричала:

– А твой-то, дорогая моя, знаешь, к кому бегает?! Да ты сядь, сядь, брильянтовая, а то ноги откажут! Сядь! Слушай! Своими глазами, вот своими собственными глазами эту потаскуху видала!

Через минуту Настя перестала понимать смысл Фешкиных слов: в голове словно встал плотный туман, в котором застревали звуки. Фешка, не замечая этого, говорила и говорила, с нарочитым негодованием взмахивала костлявыми руками, тыкала пальцем куда-то на улицу, а Настя смотрела через её плечо в окно, за которым густо падал снег, теребила бахрому шали и с отчаянием думала: вот сейчас она упадёт в обморок, и вечером об этом будут болтать все цыгане…

Фешка подозрительно вглядывалась в лицо городской жены Смоляко, с нетерпением ожидая, когда же, наконец, та, как самая распоследняя дура, закричит, заревёт и потребует сию же минуту сказать, где живёт шлюхаразлучница. Фешка рассчитывала нынче же в красках расписать цыганкам, как дрались жена и любовница Смоляко, и похохотать вместе с ними над глупостью городской курицы, которая и впрямь устроила скандал из-за того, что муж балуется с раклюхой^[88]. Но эта хоровая краля, не уронив ни слезинки, замоталась в шаль, встала и молча повернулась лицом к стене. Фешка, ничуть не смутившись, попробовала ещё раз:

– Эй, яхонтовая моя, ты меня слышала? Я ведь знаю, где эта выдрища живёт! Сказать? Побежишь? Может быть, он как раз сейчас у неё, прямо из-под одеяла и выволочишь… Я и сопроводить могу! И помочь!

– Молчи, ради бога, - послышался глухой голос.

Фешка на всякий случай подождала ещё немного, но Настя так не повернулась к ней.

– Ну, как знаешь! - разочарованно протянула Фешка, вставая. Виртуозно задуманная пакость трещала по швам. На всякий случай Фешка уже с порога заявила: - Ты, золотая, раз такая гордая, скоро без мужа останешься! Найдётся на кобеля сучка, не беспокойся, найдётся! А ты сиди, дожидайся невесть чего!

Тьфу, каким местом вас только в городе думать учат!

– Он мужик. Ему надо. - сухо, по-прежнему не оглядываясь, сказала Настя. – Ты что, милая, сама не цыганка, не понимаешь? Буду я ещё по пустякам ноги бить… Фешка застыла на пороге с разинутым ртом. Затем, пожав плечами, пробормотала: "Ну, как знаешь, золотая, как лучше тебе…" и выскользнула за порог.

Настя подождала, пока за Фешкой закроется дверь, вытерла обширную лужу, натекшую с её валенок, оделась, накинула на голову шаль и вышла из дома.

Она ушла за церковь, за кладбище, на глухую окраину, где уже начиналась голая заснеженная степь, и там бродила до самых сумерек по протоптанной вдоль кладбища тропинке. Снег то припускал сильнее, то переставал, низкое холодное небо нависло над городом и полем, с кладбища хрипло орали вороны, в церкви отзвонили к вечерней, сумерки стали густыми, тёмными… Настя, промёрзшая так, что не гнулись пальцы и ноги не чувствовались в валенках, всё надеялась: вот-вот она заплачет, сразу станет легче, и тогда можно будет возвращаться домой. Но слёз не было, хоть убей. Только ныло сердце, да стоял в горле горький, мешающий дышать комок.

За спиной послышались шаги. Настя обернулась. К ней, пыхтя и кутаясь в пуховой платок, неторопливо приближалась старая Стеха.

– Тьфу, собачья погода! - объявила она, поравнявшись с Настей и доставая из-за пазухи трубку. - Ещё и табак кончается! У тебя нету?

– Нет…

Стеха сердито крякнула, спрятала трубку, поправила сползающий платок.

Глядя на Настю сощуренными глазами, спросила:

– И долго ты тут прогуливаться собираешься, девочка? На дворе не лето, гляди - сама застудишься и дитё заморозишь.

– Откуда ты знаешь? - с испугом спросила Настя, невольно закрывая ладонью живот.