Язык у меня, как вы знаете, без костей, но этот сон я не от начала до конца выдумал. Было дело, видел я господина Алаглани на горе, а мы все, сцепившись за руки, под горою стояли. И тоже солнце за горизонт опускалось. Только не кидал он в нас ножики, а ходил меж нами его безымянный кот, мурлыкал, об ноги тёрся, но было от того в груди холодно и тревожно. А про ножики я сочинил, чтобы послушать, как Тангиль на то ответит.

– Дурной у тебя сон, – ответил Тангиль. – Видать, и впрямь от беса. Чтобы господин наш, да зарезал слугу своего? Да знаешь ли ты, что я бы сам на нож пошёл, чтобы его спасти? И не только я! Скольких он от беды лютой избавил.

– Ну а как же те, кто неугоден ему? – полюбопытствовал я. – Кого на телеге увезли? Может, их косточки давно уже воронами склёваны!

– Вот коли мог бы я сейчас встать, – сурово сказал Тангиль, – то подзатыльником бы ты не отделался. Я бы тебе рожу набок своротил. Ужели ты господина нашего за разбойника держишь?

– Ну а всё же, – не сдавался я, – куда их увозят?

– Куда надо, туда и увозят! – припечатал Тангиль. – И вообще, хватит глупый разговор вести. То ли не проснулся ты до конца, то ли демон тебе яду не только в кожу впрыснул…

Ну, пока он мне всё это говорил, боль послабее стала, а вскоре и просто в теплоту перешла. Потяжелели у меня веки, повело в сон – и улёгся я на тюфяк, провалился как в пустоту. Если и снилось что, совсем не помню. Пробудился от того, что тормошат – завтрак принесли. Поел через силу, не хотелось вовсе, и обратно спать залёг. То же и с обедом.

А потом проснулся, сел – гляжу в окошко и вижу: солнце уж заходит, значит, дело к ужину движется. А голова ясная, не болит, не звенит, кожу осмотрел – пупырышки крапивные исчезли почти, в мельчайшие точечки красноватые стянулись. И ощутил я в себе силу. Тут же натянул штаны да рубаху – и думать начал.

Завтра обязательно надо будет выпроситься за припасами, на рынок. И не к лавочнику пойду, а в Нижний Город. Пускай всё время на то убью, а зато послушаю, что в народе говорят насчёт событий в Башне Закона. Ведь побег оттуда – дело неслыханное, а что одним узником меньше стало – про то молва непременно пойдёт. Невозможно такие дела в тайне удержать.

А вот дальше – уже сложнее мне придётся. Установить, что господин Алаглани чародей – это даже не полдела, а так, четверть. Вот как он их, чары, творит, через что – посложнее будет разнюхать. Для этого ведь при нём надо бывать, а моё здешнее положение не очень для того удобное. Работы в саду и в сарае, работы по кухне, в город за припасами… господина, случается, целыми днями и не вижу. Ну, кое-что через Алая выведать можно, но умён Алай и даже по случайным вопросам кое о чём может догадаться… И потому спрашивать его с большой осторожностью надо.

Пока я над всякими планами да раскладами размышлял, время к ужину подошло. Заявился Халти, спросил, как я, жив ли, тащить ли мне сюда жратву или сам выйду. Я, конечно, сказал, что сам, что здоровее меня только быки у зажиточного селянина.

Да, простите, что сам не догадался пояснить: мы уже пару недель как не во дворе за столом на трапезу собирались, а в доме. Всё-таки прохладно уже стало, и Тангиль сказал: как первый ледок на лужах к утру появится, дадут нам другую одёжку, потеплее. А к зиме вообще и тулупы дадут, и шапки, и руковицы.

Так вот, трапезничали мы в доме, в том же крыле, что и людская. Там есть просторная горница, обеденная. В длину локтей двадцать будет, в ширину двенадцать. Большое окно, выходит на юг. Длинный стол стоит, лавки, по стенам пучки ароматных трав развешаны – вот и вся, почитай, обстановка.

Ну, поели мы пшёнки со свининой, напились горячего отвара – да и пошли обратно в людскую. Всё-таки погорячился я, сказав Халти, что как бык здоров. Чуял я в себе какую-то неправильную лёгкость да звонкость, и перед глазами чуток плыло. Да, понимаю, и тогда понимал – не из-за мази тигриной это, а от листа ветродуя, которого я тогда лишку взял. Вообще-то ведь ветродуй не для того используют. Он от почек больных, и не отвар пить, а толчёный порошок с другими какими-то порошками лекаря смешивают и пилюли делают. И задумался я тогда: а ведомо ли господину Алаглани, что у листа ветродуя и другое применение есть? Лекарь господин Алаглани, конечно, знатный, да и чародей вдобавок, а вот откуда ему хитрую науку знать?

Но слушайте, что дальше было. Чуть только пошёл у нас в людской разговор интересный, про нечисть всякую, пришёл Алай и сказал, что господин меня кличет. Разом замолчали все, будто и в самом деле мохнатого домовика увидали. А я поднялся с топчана своего и – нечего делать! – пошёл вслед за Алаем. Дорогой шепнул ему:

– Не знаешь, зачем это я понадобился?

Вздохнул Алай и сообщил:

– Там зеркала уже стоят. И свечи.

Вот так, значит. Два месяца с лишком господин не проверял моё здоровье, а сейчас, значит, вздумалось. Может, из-за «крапивной лихорадки»? Но и я понимал, и вы, надеюсь, понимаете, что лихорадка тут совсем даже ни при чём.

Вошли мы с Алаем вместе в кабинет. Господин не за столом на сей раз был, а стоял у окна, спиной к нам, и сейчас в том окне уже не солнце закатное виднелось, а густые синие сумерки. Кот сидел у него на левом плече – взъерошенный какой-то, и не чувствовалось в нём сейчас важности.

– Алай, – сказал господин, не обернувшись, – ты можешь сегодня ночевать в людской. Ступай же.

– Да, господин мой, – поклонился Алай и тихонько вышел за дверь. Как ни тревожно мне сейчас было, а подумал я: далеко вышел или подслушивает? И где подслушивает? Неужто всё-таки на чердаке?

А на столе действительно стояли зеркала, и горели на подсвечнике три тонкие белые свечи. Гостевое кресло было выдвинуто так, что если сесть в него, то лицо сидящего и зеркала оказались бы равноудалены друг от друга.

– Садись, Гилар, – по-прежнему не оборачиваясь, велел господин.

Я послушался. И как только опустился в кресло, тотчас в животе заныло. Нет, не так, как если в отхожее место надо – иначе заныло. Как перед какой-то бедой.

– Ну что, – спросил он, – прошла твоя крапивная лихорадка?

Судя по голосу, это интересовало его меньше всего на свете.

– Да, господин мой, – отозвался я бодрым тоном. – Как есть вся прошла!

– Если бы всё так легко проходило… – непонятно о чём вздохнул он. – Ну ладно, начнём тогда.

– А что начнём, господин мой? – решил я малость обострить. Риск невелик, а ответ интересен.

– Как что? – фыркнул он. – Изучение твоего здоровья телесного и душевного, посредством проверенных лекарских приспособлений.

– Да здоров я, здоров! – чуть не подпрыгнул я в кресле, показывая, сколь много во мне здоровья.

– Запомни, Гилар, – наставительно ответил господин Алаглани. – Если тебе что-то кажется, это вовсе не означает, что так оно и есть.

Ну, слово в слово то, что говорил брат Аланар!

Потом он снял с плеча кота, посадил того на подоконник и подошёл ко мне. Высокий, жилистый, лицо костистое, тёмные волосы перехвачены зелёной шёлковой лентой… а вот на лбу уже залысины намечаются. И вновь я подумал, что не всегда этот человек был лекарем да аптекарем.

– Что грызёт твою душу, Гилар? – глухо спросил он, остановившись позади меня и положив мне на плечи свои большие, сильные ладони.

Хотел я что-то ему ответить, да только вздохнул. И без того притягивали меня огоньки свечей, кружились перед глазами, воздух сделался густым, точно варенье, я изо всех сил выдохнул его, а новый вдох сделал уже в трактире.

Сидел я на полу, моими же руками до блеска надраенном, в нижней зале. Только сейчас посетителей не было, поскольку стояла ночь… и даже не так, уже, если приглядеться, в окошке намечался рассвет. А тут горели факелы, и пламя их, тёмно-рыжее, металось, будто от ветра – хотя никакого ветра тут и быть не могло, наглухо ведь закрыто окошко. И в этом неверном, мятущемся свете матушкино лицо всё время менялось. То ложились на него тени, то отступали. Казалось оно живым, но странная то была жизнь.