– Конечно! Прошу прощения, что сразу не представилась! Это от волнения! Меня зовут Анилагайи, я живу на Второй Ткацкой, возле базара нижнегородского. Раньше бы сказала – в собственном доме, но дом пришлось продать после смерти мужа, и мы с сыном, Хаузири, комнатку теперь там же снимаем, где раньше владельцами были. Хаузири – старший мой сынок, единственный, кто после мора выжил, помните, пять лет назад? В народе ещё шептались, это нам за то, что короля низложили. Ему, Хаузири, семнадцать лет… и я к вам обратилась как раз из-за него… о нём…
И тут она разрыдалась. Ну, вы же знаете, мне много чего повидать случилось, и видел я, как ревут женщины. Очень разные у них рёвы бывают. Кто-то – чтобы пожалели, слёзы в три ручья, а сама глазками посматривает: как там, обратили внимание? Кто-то – тоже для жалости, но не для других, а чтобы душа упивалась жалостью к самой себе. Удовольствие такое, значит. Кто-то просто чтобы, как говорится, пар сбросить, раздражение своё наружу выплеснуть. Поревела – и спустя минуту уже как розочка в саду. А кого-то глухое, неизбывное горе крутит, и не думает она в тот миг о самой себе – горе это через неё само плачет. Ладно, вы не думайте, это не я такой мудрый, это меня давно ещё брат Аланар просветил.
Так вот, из этой горе плакало. И смекнул, видимо, то господин Алаглани, не перебивал и не утешал.
– Простите меня, – сказала она, когда всё-таки сумела с собой сладить. – Дело в том, что сын мой Хаузири сейчас сидит в подвалах Башни Закона, и скоро уж, на праздник Одержания, должны его повесить…
И пошла рассказывать. Больше уже не рыдала, только плечи малость тряслись. Понятная, в общем, история. Ворвалась в дом стража, ничего не пояснив, увели парня, и уж потом узнала эта вдова, что третьего дня до ареста ограбили на улице господина Лиарамиля, члена Городского Собрания. Сзади навалились, дали по голове колотушкой деревянной, в два слоя холстины обёрнутой. Такая убить не убьёт и кровищи после себя не оставит, а человек мигом сомлеет – срезай с него кошель, снимай одёжку… Так с этим почтенным господином и получилось. Шёл он один, и поздно, вторая стража уже отзвенела, да и по кварталу бедному, неподалёку от базара, где амбары складские, а дальше – слобода гончарная. Что уж его туда занесло, какая надобность – о том, конечно, вдове не сообщили. Но только сыскарям велено было кровь из носу, дым из ушей, а разбойников отыскать, ибо большой человек этот Лиарамиль, и гневается из-за него шибко сам гражданин Благоуправитель!
И вот кто-то стукнул в сыск, что видели парнишку этого, Хаузири, среди супостатов. Кто на него показал, сие тайна следственная, как вдове передал Тугаль, слуга начальника сыщиков, доблестного Шапараи-гуни. А весь тот день, когда ограбление случилось, и день до того, и после сынок её Хаузири дома был, лихорадка его замучила, он частенько ею страдает после мора… Кинулась, конечно, вдова в сыск – мол, невиновен сынок, дома он был, и я тому свидетельница, и хозяин дома подтвердить может – а ей от ворот поворот: мол, все разбойники уже пойманы, и все, в том числе и сынуля твой, сознались. Ну, вы понимаете, конечно, как такие признания делаются, не мне вас учить… А по закону-то всё чисто, и куда деваться? С жалобой к Благоуправителю? Да её из Белого Дворца палками погонят, а то и сторожевых собак спустят. Всего их пятеро оказалось, задержанных да признавшихся. И суд уже был, строгий да скорый, как при Новом Порядке и положено… Всех на петлю осудили.
– Это очень грустная история, сударыня, – вздохнул тут господин. – Да только я-то чем могу помочь? Я всего лишь лекарь, целитель недугов телесных, а тут дела иного рода…
Вздохнула тут поглубже вдова Анилагайи – да и брякнула:
– Мне шепнули, что вы можете спасти. Что нет такой беды, с которой не совладали бы искусством тайным…
Усмехнулся господин в усы, спросил:
– И кто ж это, позвольте поинтересоваться, вам шепнул про меня?
Помолчала тётка, точно решаясь на что-то, потом ответила:
– Итануйи, жена Мигисахи, торговца зеленью. Я для неё шью порой… Вот она и посоветовала. Только смотри, сказала, не болтай о том никому. Сейчас хоть и не при Старом Порядке, а мало ли…
– Вот как… Мигисахи… – протянул господин. – Да, знаю я Мигисахи, года три назад лечил его от почечных болей… И что, сейчас он в добром здравии?
– Весел да румян, – отозвалась вдова. А сама – тусклая да бледная. Понятное дело – шла сюда с надеждой последней, а тут, похоже, ничего ей и не светит…
– Румян, значит… ну-ну, – господин помолчал, точно припоминая что-то. – И вы, почтенная Анилагайи, думаете, что я могу вам помочь… А ведь и в самом деле могу. Только поймите – дело это для меня непростое, а значит…
Посветлела она, будто в тёмной комнате лучинку зажгли.
– Да, конечно, понимаю! – и откуда-то достаёт пестрядевый мешочек. – Тут все мои сбережения… Их немного, восемнадцать огримов…
Господин аж скривился.
– Сударыня! – сказал голосом, как рашпиль жёстким. – Уберите ваши деньги. Во-первых, я вполне обеспечен и за подобного рода услуги не беру серебра. Во-вторых, я ещё не сказал, что помогу вам. Я сказал, что могу помочь. Теперь мне надо подумать и решить, следует ли это делать. Сами посудите, я сочувствую вашему горю, но вы же втягиваете меня в политическую авантюру. Поверьте, мне очень много есть чего терять в случае неудачи… да и в случае удачи тоже, если всё это когда-либо выплывет. А для того, чтобы принять окончательное решение, я должен удостовериться, что вы были со мной предельно откровенны. Помолчите, не перебивайте. Здесь не такое дело, чтобы верить или не верить. Здесь надо точно знать. И есть для того способ. Но предупреждаю: способ сей опасен.
Он встал из-за стола, снял с пояса связку ключей, отпер верхний правый ящик своего стола и достал оттуда тот самый изумруд на золотой цепочке.
– Послушайте, сударыня, – сказал он. – Когда человек говорит и даже когда молча думает, его душа испускает невидимые флюиды… проще сказать, испарения. Когда говорит правду, то флюиды это одного рода, когда же он лжёт – другого. Сей камень обладает редкостным свойством – он улавливает флюиды лжи и, многократно усилив, обращает в душу того, чьими флюидами напитался. Если вы когда-либо видели выпуклую стеклянную линзу, то знаете, должно быть, что падающие на неё солнечные лучи она сводит в крошечное пятнышко, и пятнышко это делается столь горячим, что зажигается пламя. Так и здесь: если вы скажете неправду, то направленные на вас флюиды сводятся в точку и могут лишить вас разума, а то и жизни. Флюиды же правды камень не ловит, и потому от правды никакого вреда не будет. Готовы ли вы подвергнуться испытанию? Если нет – мы немедленно расстанемся, причём вы обязуетесь никому не рассказывать о нашей встрече. Нарушать такое обязательство не советую – сами, надеюсь, понимаете, почему. Если же вы испытание выдержите – значит, я попробую вам помочь. Заметьте – попробую, а не обещаю непременную победу.
– Конечно! – стиснула она правой рукой пальцы левой. – Я сказала вам подлинную правду и готова пройти любые испытания.
– Хорошо, – усмехнулся господин. – Тогда оставайтесь в кресле. Я встану за вашей спиной, приложу камень к голове и буду задавать вопросы. Если вы солжёте, камень покраснеет, и мы немедленно прервём наш опыт. Может быть, в этом случае удастся хотя бы частично сохранить ваш рассудок.
Так они и сделали. Встал он за креслом, взял цепочку с камешком, поднял чуть выше её головы. Мне отлично всё было видно – кресло гостевое стояло как раз напротив двери в чулан.
– Вас действительно зовут Анигалайи, вы действительно живёте на Второй Ткацкой? Отвечайте лишь одним словом. Да или нет?
– Да! – громко сказала она. Камешек оставался зелёным.
– У вас действительно есть семнадцатилетний сын Хаузири?
– Да!
И вновь камешек ни во что не окрасился.
Короче, сколько он её ни допрашивал, а камень как был зелёным, так им и остался. Видно было отлично – солнце скрылось за тучкой и лучи его не мешались. А я ещё подумал тогда: не приведи Творец, чтобы господин меня вот так через камешек допрашивал. Ужас ведь что выйдет… Если, конечно, камешек и впрямь зачарованный, а не обман всё это. Сами понимаете, братья, и такой расклад я исключить не мог.
