Когда я нырнул в провал метро, сухой нитки на мне уже не было. Ну, хоть то хорошо, что в бытовке можно будет принять душ и переодеться в рабочую униформу. Профсоюз надзирает за удобствами.

Солнце, расплескавшись в цветных стёклах витражей, рисовало на гранитном полу цветы: алые, васильковые, пурпурные. Казалось, это не пол, а поле – дикое, никогда не знавшее плуга и бороны, взошедшее после обильных весенних дождей всяким разнотравьем.

Сколько я ни сидел здесь, в Палате Милосердного Суда, всякий раз удивлялся: до чего ж талантливые мастера её строили! Ей больше двухсот лет – но она вовсе не выглядеть чем-то древним… не то что имперские замки, возведённые до эпохи Вторжения. Даже отремонтированные, приведённые в полную боевую готовность, они всё равно навевают мысли о седой старине, о пыли веков, о песнях, которые большей частью забыты. Да и свитков того времени осталось всего несколько штук… Я вспомнил прохладные светлицы в библиотеке собора апостола Павла – там эти древности хранились в особого изготовления шкафах, недоступные ни влаге, ни жучкам, ни, разумеется, вездесущим крысам.

Я любил там бывать – в тишине, настолько плотной и густой, что любое слово, казалось, должно завязнуть в ней, точно ложка в сметане. Жаль, удавалось редко.

– Начнём, пожалуй, отцы и братья? – негромко сказал владыка Дионисий. – Вроде все в сборе?

Нагнувшийся над его ухом секретарь подтвердил, что да, собрался весь состав.

Мы поднялись с жёстких кресел (специально такие поставили, чтобы не уснуть ненароком) и хором спели «Царю Небесный», затем «Достойно есть» и, традиционно, «Да воскреснет Бог». На заседаниях Святой Защиты – совершенно нелишняя предосторожность. Когда я, молодой и зелёный, только начинал службу в Защите – мне рассказали историю о том, как благодаря пению «Да воскреснет Бог», этой главной бесогонной молитвы, удалось разоблачить оборотня, принявшего облик одного из членов состава. Не знаю уж, правда оно или нет, но вполне могло быть правдой.

Затем, по знаку секретаря, в залу ввели отца Евгения. Как и положено, в сером подряснике. Отсюда он уйдёт или в белом – если будет оправдан, или в чёрном, если Милосердный Суд установит всё-таки его вину.

Был отец Евгений довольно молод, худ и невысок. Борода у него росла плохо – какие-то слабо соотносящиеся друг с другом пряди, а не борода. Усов не было и вовсе, волосы он перевязывал на затылке, а длинные тонкие пальцы всё время тискали друг друга. Меня ещё мой первый наставник, брат Николай, учил: хочешь понять, что у человека на душе – смотри не в глаза, а на пальцы. Можно умело врать, можно не моргнув глазом услышать ужасное – но движение пальцев всегда выдают волнение и ложь.

Стражники поставили обвиняемого на каменное возвышение и незаметно удалились. Владыка Дионисий дождался полной тишины и начал:

– Отцы и братья. Мы собрались сегодня здесь, чтобы рассмотреть дело иерея Евгения, настоятеля Крестовоздвиженской церкви города Листопады. Против него высказаны были серьёзные обвинения, и обвинения эти наши братья изучили весьма внимательно. Мы должны сейчас выслушать их, выслушать и самого отца Евгения, а далее решить, что следует предпринять для блага Церкви, Империи и самого обвиняемого. Помните, что суд наш – милосердный, и что об одном кающемся грешнике Господь радуется больше, нежели о девяносто девяти, не имеющих нужды в покаянии.

Затем встал брат Герасим, которому по жребию выпало быть сегодня обвинителем.

– Отцы и братья! История вопроса такова. Полгода назад одна из прихожанок отца Евгения обратилась в листопадское отделение Святой Защиты не то чтобы именно с жалобой, но с недоумением. По её словам, отец Евгений в проповедях учит, что прощения достойны лишь те, кто раскаялись в своих злодеяниях. Нераскаявшихся же, пребывающих в злостном упорстве, прощать никак не следует, ибо таковое прощение оказалось бы не только ложью, недостойной христианина, но и принесло бы вред самому прощённому – тот лишь уверился бы в своей безнаказанности. То же самое отец Евгений говорил своим духовным чадам и на исповеди, когда те просили у него пастырских советов, как поступить в тех или иных житейских перипетиях. Поскольку по правилам Защиты, те служители, которым надлежит выяснять обстоятельства дела, не вправе самопроизвольно выносить богословские заключения, мы послали запрос в Свято-Успенский монастырь, к игумену Роману, известному всем как непревзойдённый богослов. Зачитываю послание отца Романа.

Брат Герасим поднёс бумагу почти к самым глазам и глухо заговорил:

– Мнение, будто прощать следует лишь раскаявшихся грешников, глубоко противно христианскому вероучению, ибо Господь наш Иисус Христос ещё до Своей смерти на кресте сердечно простил каждого из нас, невзирая на меру грехов и укоренённость в них. «Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят» – говорил он, умирая, о Своих распинателях-римлянах. Как знаем мы из Писания, те и впрямь большей частью, за исключением благоразумного сотника Лонгина, не осознавали свой грех, но, тем не менее, Господь простил их. «Любите врагов ваших», призывал Он во дни земной Своей жизни, а как же возможно любить врага, не простив его предварительно? Ведь что есть прощение, как не изменение состояния своего сердца? Своего, а не чужого! Если мы не будем прощать упорствующих во грехе, то вызовем у них лишь ожесточение, что никак не приблизит их к покаянию. Что же касается наказания уличённых преступников, то это дело царской власти, а никак не подданных, и потому ложно мнение, будто прощение всех и вся приведёт к уничтожению закона и торжеству безнаказанности. Мы должны безусловно прощать согрешивших против нас, а как быть с согрешившими против государя, права и Господа Бога, решать слугам царским. Да и тем надлежит наказывать преступников со всем возможным снисхождением, простив их в сердце своём, творя свой суд без гнева и пристрастия. Посему речи, изложенные в прочитанном мною донесении, суть опасная ересь, сбивающая с толку простых людей. Роман, игумен Свято-Успенского монастыря близ Белых гор, седьмое августа года две тысячи пятьдесят шестого от Рождества Господа нашего Иисуса Христа.

– Что скажете, отцы и братья? – обвёл нас взглядом владыка Дионисий. – Есть ли у кого-то вопросы, сомнения, пожелания?

У меня были вопросы. Подняв, как положено по уставу, серебряный клинок, я заговорил:

– У меня вопросы к отцу Евгению. Вопрос первый: говоря со своими прихожанами о прощении, что имели вы в виду: внутреннее состояние души или внешние действия по отношению к прощаемому? Вопрос второй: прощает ли он сам ту свою прихожанку, которая обратилась со своими недоумениями в Святую Защиту? Вопрос третий: если окажется, что Милосердный суд примет всё же неблагоприятное для отца Евгения решение, считает ли тот, что нам, членам суда, следует его простить?

В переводе на обычный язык я сейчас сказал молодому батюшке: пацан, ты наворотил глупостей. Признай это – и никто тебя не обидит. Не лезь в бутылку!

Но он именно что в бутылку и полез. Когда владыка Дионисий предоставил ему слово, тот выпрямился и голосом звонким, точно первая струна, заявил:

– В том, чему я учу своих прихожан, ни малейшей ереси нет. Прощение – это не лицемерные слова, не один лишь отказ от ненависти ко грешнику, а подлинное дело, подлинное участие в его жизни. Украли, допустим, у тебя хлеб – ты, если прощаешь вора, не только должен избавить его от мирского наказания, но и принять его в свою душу, разобраться, отчего он ворует. Ежели бедствует он – помоги ему, последнюю рубашку с себя сними, а помоги. Из удальства и лихости украл он – исцели его душу от сего греха своею любовью и вниманием. Стань ему братом, сыном или отцом. Вот что такое истинное прощение. Но что толку так вести себя по отношению к нераскаянному грешнику? Нераскаянный, он оттолкнёт твое участие, посмеётся над твоей милостью, растопчет твою любовь. И тем самым введёт самого себя в ещё более тяжкий грех, а тебя – в гордыню, ибо, сделав вид прощения, сочтёшь ты себя совершенным. Нельзя толковать прощение так, как делает это старец Роман, никак нельзя! Нераскаянного спасают строгостью, а не любовью.