— Я не хочу играть! — воскликнула я. — Я хочу … кушать.

Никита на мгновение замер, задумавшись, а затем смешно скривился.

— Да, я тоже. Причём страшно. Нужно с этим что—то делать.

— Но что? Кабинет труда мы уже объели, и что—то мне подсказывает, что в твоём волшебном рюкзаке больше нет бутербродов.

— Сейчас я забью трёхочковый, и мы пойдём в медпункт за аскорбинками.

— Не смешно.

— А кто сказал, что я шучу? — Никита вскинул брови. На его губах играла ухмылка.

Никиту тяжело было разгадать: он говорил несерьёзные вещи с серьёзным выражением лица, а серьёзные — наоборот. И, как оказалось позже, в тот раз он пошутил наполовину — мы действительно отправились в медпункт. По дороге Никита объяснил мне, что у Ниночки — врачихи, которая, по моему мнению, больше походила на продавщицу мясного отдела в лучших традициях восьмидесятых годов со своими синими тенями и дорогой, но плохо сделанной химией, был низкий уровень сахара в крови, и у неё в столе всегда лежало что—нибудь вкусненькое.

— Не вкусненькое, а содержащее сахар. Это может быть любой быстроусвояемый углевод, — перебила я.

Никита закатил глаза, а затем на мой вопрос по поводу его излишней осведомлённости о жизни школьной медсестры, ответил:

— У меня со зрением проблемы. Я бы даже сказал, большие проблемы. Я прохожу проверку несколько раз в год, следовательно, частенько бываю в медпункте. Мы с Ниночкой в хороших отношениях — однажды она даже пригласила меня на Новогоднее застолье.

— Надеюсь, ты не пошёл, — сказала я.

— Почему? — Никитины глаза горели искренним удивлением, — Пошёл. Точнее, заскочил на часок, чтобы подарить ей цветы и немного пообщаться.

— Фу! — я поморщилась. Воображению удалось нарисовать не очень приятные картинки в моей голове. — Пожалуйста, скажи мне, что ты действительно просто с ней говорил, а то ведь ей уже за сорок, как—то это всё не правильно …

— Рита! — Никита толкнул меня кулаком в плечо — не сильно, но достаточно для того, чтобы я пошатнулась. — Ужас! Как ты вообще могла … Рита, блин! Ниночка просто очень одинока. Её муж умер пару лет назад, детей у них нет, только кот: большой такой, рыжий, дурной немного.

— А почему Ниночка? Она уже лет пятнадцать как не Ниночка.

— Она попросила её так называть … Вас, женщин, вообще хрен поймёшь.

Ещё Никита рассказал о том, что на следующий год Ниночка собирается увольняться, продавать квартиру и переезжать жить в небольшой домик с участком в восемь соток на юге страны. “Этот дом покойный муж построил сам, и они всегда представляли себе, как вместе встретят там старость” — говорил Никита с таким упоением, словно когда—то это была и его мечта.

Но всё, о чем могла думать я — это то, насколько сильно все вокруг Никиты его любили. У меня складывалось впечатление, что у него даже неприятелей не было, не то, что заклятых врагов.

— Не поделишься? — вдруг спросил Никита, привлекая моё внимание.

Он остановился на лестничном пролёте, ведущем в подвал, где располагался медпункт, вцепившись одной рукой в перилла, а другой размахивая ключами.

— В смысле?

— Ну не знаю, просто мне показалось, что ты о чём—то задумалась и выпала из разговора.

Так и было.

— Не важно, — я улыбнулась. — Просто здорово, наверное, когда вокруг тебя столько много любящих людей, ценящих тебя просто за то, что ты вот такой вот весь.

— Какой “такой вот весь”? — уточнил Никита.

Я пожала плечами.

— Гиперактивный маленький засранец. В хорошем смысле, конечно. Забавный. Понимающий. И добрый … По крайней мере, по каким—то неизвестным мне причинам, со мной ты именно такой.

Тут я замолчала.

— Гиперактивный маленький засранец? — переспросил Никита так, словно кроме этого ничего не услышал. А затем улыбнулся.

Я подумала о том, что он сделал это специально, потому что по моему лицу, наверняка, было очень хорошо заметно, насколько тяжело мне даются откровения подобного рода. Стоило отдать Никите должное — он действительно был очень понимающим.

В медпункте в одной из тумбочек мы нашли маленький электрический чайник, кофе и целый невскрытый бисквитный рулет с черникой. После целого дня голодовки он показался мне чем—то настолько вкусным, что если бы меня спросили, за кого из знаменитостей я бы хотела выйти замуж, то я бы ответила, что за этот рулет. Лицо Никиты, с жадностью жующего свою добрую половину бисквита, выражало примерно те же эмоции.

Тишина длилась довольно долго, даже после того, как с рулетом и кофе было покончено. Никита завалился на кушетку вместе с буклетом о подростковой беременности, а я прошла в дальнюю комнату медпункта, где висела таблица проверки зрения. Для меня не составляло труда прочитать все буквы, кроме тех, что располагались на самой последней строчке: в век компьютерных технологий мое идеальное зрение служило для меня предметом гордости.

— Я в линзах хожу большее количество времени, — позже сообщил мне Никита. — А дома в очках, чтобы глаза отдыхали. Без ничего я вижу только первые две верхние строчки. Остальное больше похоже на размытые кляксы, — а затем, после продолжительной паузы, он добавил: — Плохое зрение — это единственное, что досталось мне от матери.

В кабинет музыки мы вернулись полные намерения остаться там до утра. Но я, почему—то, не могла заставить себя сесть и успокоиться. Энергия, взявшаяся у меня буквально из ниоткуда, била фонтаном прямо в голову. Никита, который, похоже, заметил, как я сначала присаживаюсь на стул, а затем вскакиваю с него и начинаю ходить по кабинету, нахмурил брови. А мне просто хотелось снова сделать что—нибудь интересное. Мне возможно впервые в жизни, по—настоящему захотелось жить.

— Так во сколько там, ты говоришь, салют? — собственный голос на мгновение показался мне чужим. Я мотнула головой, пытаясь вытащить сознание из пучины раздумий и самокопания.

— В девять.

Никита бросил взгляд на часы, а затем перевёл его на меня. Без пяти девять. Он улыбнулся. Я кивнула, и тогда Никита тут же подскочил с места, не произнося ни слова, схватил меня за руку и потащил к выходу.

Мы бежали по коридору, запинаясь о собственные ноги. Никита продолжал держать меня за руку, но, кажется, он не придавал этому особого значения. В отличие от меня. Мне казалось это таким странным — касаться человека, с которым я находилась рядом в течение одиннадцати лет, совершенно по—другому; совершенно по—другому смотреть на его широкие плечи, скрытые за слоями одежды; совершенно по—другому ловить мелодию его сбивчивого дыхания и того, как он выдыхает моё имя, когда просит бежать быстрее.

Я опустила глаза на свои чёрные туфли, которые из—за скорости только и мелькали на светлом деревянном полу школы. Никита повёл нас к ступенькам: несколько проёмов — и вот мы уже стоим возле выхода на крышу, запыхавшиеся и раскрасневшиеся. По крайней мере я. Никита выглядел так, словно только что вернулся с прогулки со своим старым псом, который передвигался медленнее опьяневшей улитки.

Дверь, ведущая на крышу, была закрыта, но это с трудом можно было назвать замком — если иметь достаточно силы, то можно упереться в ставни и развести их в стороны так, что откроется достаточное, чуть меньше полуметра, расстояние для того, чтобы человек со средним телосложением мог бы протиснуться. Мы с Никитой переглянулись. Он не был хрупким юношей, да и я не была тонконогой ланью. Но мы решили рискнуть.

Никита уперся обеими руками в дверные ставни и принялся толкать от себя. Когда мне, наконец, открылся небольшой вид на крышу школы и тёмно—синее небо, покрытое редкими звёздами, я сказала Никите, и он толкнул сильнее, чтобы я смогла пролезть. Оказавшись снаружи, я схватилась руками за одну из дверей и принялась тянуть на себя, чтобы помочь Никите. Но как я и подозревала, помощник из меня получился так себе — когда Никита уже почти пролез, мои руки соскользнули, и его зажало между дверей. По его выпученным глазам и поджатым губам я поняла, что он еле сдерживается, чтобы не засыпать меня самыми отборными ругательствами.