«Отсюда открывается чудесный вид на море…»

Подумать только — «открывается»! Нет, ничего ему не открылось! Успенский не смог сдержать досады. Как всякий литературный герой, он хотел верить, что литература — вещь основательная и уж во всяком случае — подлинная. До сих пор он считал, что на литературу можно положиться. Конечно, искушает заявить, что Хромов — не настоящий писатель, лжеписатель, и своим безразличием к руинам выдал себя, но Успенский отметал такой вывод как недобросовестный. Надо смотреть правде в глаза, даже если ее глаза закрыты.

Он подозревал, что равнодушная реакция Хромова была притворством. Хромов хотел усыпить его бдительность, чтобы вернуться потом сюда без его присмотра.

Бросив на склоне велосипед, взбираясь к руинам, выбиваясь из сил, Успенский невольно опасался увидеть там наверху, у обрыва, размытую знойной синевой фигуру писателя. Зато какой восторг он испытывал, когда после утомительного подъема убеждался, что вновь один и руины вновь принадлежат ему одному, безраздельно, — те самые руины, в подлинности которых он сомневался! Что со мной происходит? — думал он. Разве безвозвратно потерянные дни не составляют счастье жизни? Так ли уж обязательно покоряться вечности, о которой ничего не известно, кроме того, что там нельзя курить и, уходя, гасят свет? Зачем мне замшелые камни, сухая трава?..

Возможно, он заговорил с Хромовым о руинах только потому, что потерял надежду уговорить Аврору.

«За кого ты меня принимаешь?»

Вот все, что он услышал, когда предложил ей сесть на заднее сиденье велосипеда.

«Я привяжу подушку!» — добавил он.

Аврора повертела пальцем у виска и удалилась в кухню, негодующе вращая крупом. Бросила через плечо:

«Возьми детей, если хочешь!»

«С ума сошла! Савва не поедет, ты его знаешь, у него только карты на уме, а Настя — Насте еще рано…»

«Рана? — крикнула Аврора из кухни. — Какая рана?»

Успенский затосковал, как будто еще надеялся, что, если бы удалось уговорить Аврору побывать на руинах храма, взойти на возвышение, побыть хотя бы на миг изваянием, их совместная жизнь наладилась бы, стала другой. Теперь, когда она подпускала его к себе так редко и на такое короткое время, что он успевал только «сходить по нужде», а уж о нежностях и играх и говорить нечего, Успенский видел в далеких от дома руинах, в этой сцене бесценного представления, то место, где нежность и игра еще были реально возможны. А ей, видишь ли, гипнотизера подавай! Возвышающий обман низких истин! Почему женщины так падки на мошенников?..

Он сидел в саду, за столом, под шумным зеленым шатром, придерживая ладонью газету, в которой только что прочел об амурных похождениях Хромова, о смерти главаря одной из местных преступных групп. И это называется новости!.. Аврора наполнила из шланга большую жестяную лейку, полила цветы и ушла за дом.

Сложив газету и глядя сквозь листья на синеву, Успенский подумал, что этот день не должен уйти безвозвратно. Почему? Ничего особенного не произошло, ничего вообще не произошло, ни хорошего, ни дурного. Но ужас от того, что именно этот день уйдет безвозвратно, сдавил его. Может быть, все решило то, что Аврора ослышалась и «рано» прикинулось «раной», пустив пучок образов-калек: «по капле кровь сочилася моя»…

Во всяком случае, мысленно Успенский уже выводил из загона велосипед, придерживая неуклюжий руль, проверял цепь, густо смазанную маслом, слабое место двухколесной конструкции, вышел за калитку и, усевшись на узкое сиденье, оттолкнувшись ногой, покатил, взметая белую пыль, вверх по улице в сторону гор.

Скользя по шоссе, мимо бурых виноградников и блестящей зеленой кукурузы, Успенский думал о газетной заметке, иронизирующей над шашнями Хромова. Не то чтобы он завидовал. Для него не существовало других женщин, кроме Авроры. Все другие женщины отступали на задний план, намалеванный грубой рукой. Даже если бы Аврора перестала быть Авророй, он бы не мог, как Хромов, что ни день, пускаться в сомнительные похождения, ставя на кон не только свое доброе имя, но и все то, что он имеет безымянного. Давеча он сам встретил Хромова в обнимку с девицей — недалеко от эстрады, отданной на откуп гипнотизеру. Девица была выразительной, осанистой. Длинные волосы, крутые бедра. Хромов, понимающей рукой стиснув грудь, приветливо кивнул Успенскому, но не стал задерживаться, увлекая красотку в темноту. Успенский остолбенел. До него доходили слухи, что Хромов времени даром не теряет и ищет вдохновение налево и направо. Но одно дело — слышать, другое — видеть воочию. Он не осуждал Хромова, боже упаси, боже греховодников, но печаль, печаль о том, что самые просвещенные из нас, самые оснащенные, в конце концов, изменяют себе, уступая неотвратимому и безвозвратному, пронзила его. Нет, он будет держаться до конца! Аврора останется Авророй. Он не позволит втянуть себя в рукоделие демонов — девичий сон. Свой столбняк после встречи с улепетнувшей парой Успенский воспринял как ответ на вопрос: не быть или быть не? Простой и ясный ответ. Когда же он, наконец, сдвинулся с застолбленного места, сделал первый неуверенный шаг, он понял, что поразившая его при взгляде на мимолетные прелюбы неподвижность отныне пребудет в нем навсегда, и самое большее, что в его силах, это претворить столб в столп. Даже сейчас, сорвавшись, бешено мчась, наращивая скорость, вращая педали так, что стонала цепь, он всего лишь отбывал неподвижность на каторге одинокого столпотворения (ох уж эти любители древности!). «Быть не» — другого ответа быть не может!

Успенский свернул с шоссе и, всей тяжестью тела налегая на педали, лавируя между ощетинившихся кустов, затрясся извилисто вверх по горному склону, тонущему в сизо-лиловых сумерках. Ветер звенел в ушах. Успенский уже не думал ни о Хромове, ни об Авроре, он не думал ни о чем. Вскоре загнанный велосипед пришлось бросить и карабкаться, хватаясь за камни и пучки сухой, обжигающей травы.

Взобравшись на гребень, он невольно прикрыл глаза рукой. Заходящее солнце затопило плоскую площадку приторным светом. Предвкушая представление, Успенский почтительно приблизился к воронке с руинами. И отпрянул.

Внизу на пьедестале сиял и лоснился, вскипал и пучился, ликовал и глумился бронзовый тритон.

Не веря глазам, Успенский спустился вниз, притронулся к бронзе, на удивление холодной.

Через несколько минут, оседлав велосипед, он уже мчался назад, виляя и больно подпрыгивая, вниз по косо заросшему травой склону. Велосипед жалобно дребезжал, вскидываясь на ухабах. Только бы выдержала цепь! Только бы не лопнули шины!

Выехав на прямую линию шоссе, он немного успокоился. Велосипед, приятно стрекоча, посверкивая спицами, плавно катил в сторону города, мерцающего в розовато-дымчатых сумерках ранними огнями. Море протянулось впереди алым блеском. С руинами покончено. Никогда больше не увидит он выкопанных из земли останков. Слава Тритону!

Легкость, охватившая его существо, делалась все более удивительной и отрадной. Он вспомнил фразу, сказанную однажды библиотекарем: «У всех есть крылья, но не всякий помнит об этом». Он перестал ощущать свое тело, и даже мысли его становились все тоньше, прозрачнее, точно сплетенные из стеклянных нитей. Я свободен, я исчезаю, думал он, меня уже почти нет, нет…

Велосипед, утратив наездника-насильника, прокатил еще несколько метров по шоссе, но руль, не имея управления, качнулся в бок, переднее колесо вильнуло, подвернулось, и машина с грохотом упала, запрокинувшись, продолжая еще некоторое время вращать поднятым в воздух колесом.

42

Пора идти за деньгами. Теперь уже не смогут отказать. Кишка тонка. Никто не вправе оспорить мой выигрыш. Никто не отнимет то, что даровал счастливый случай. Это выше человеческой воли, выше божественного промысла.

Только те деньги воплощаются в подлинные удовольствия, которые нажиты без труда, нечестным путем. А то, что лотерея — нечестный путь, он не сомневался. Там, где случай, там — нечисто, там, как говорится, бог не ночевал. Фортуна улыбается тем, кто ни во что не верит, это факт. Будущее в руке смерти, чахнущей над златом. Кому не повезло, тому стыдиться нечего.