За несколько дней до окончания съезда секретарь ЦК А. Жданов обращается к Сталину с письмом: «общее единодушное мнение — съезд удался». Но чиновник не решается скрыть от начальства то, что партийное руководство радовать не могло: «коммунисты выступали бледнее, серее, чем беспартийные. Отсюда, однако, мне кажется, несправедливо делать такие выводы, какие делал Горький, когда до съезда говорил и писал, что коммунисты не имеют авторитета в писательской среде. Речи беспартийных…»
На этом письмо обрывается. А. Жданов не уверен, будут ли соответствовать его выводы складывающейся конъюнктуре, которая в ходе подготовки к съезду менялась неоднократно. А если точнее, то менялось сталинское отношение к шагам Горького, а писатель в общем-то упрямо гнул свою линию. О том наглядно свидетельствует письмо от 2 августа 1934 года, то есть посланное Сталину всего за две недели до съезда, когда заканчивался подбор кандидатур в Правление СП. Письмо это — одно из самых решительных по своей тональности во всей переписке Горького со Сталиным, а уж в последний-то период — наверняка. Посылая свой съездовский доклад на просмотр, Горький одновременно предлагает ознакомился с письмом Д. Святополк-Мирского (которое исчезло) и копией ненапечатанной еще статьи Бруно Ясенского в «Правду», по поводу судьбы которой Горький без обиняков заявляет: «вероятно, она и не будет напечатана, ибо Юдин и Мехлис — люди одной линии. Идеология этой линии неизвестна мне, а практика сводится к организации группы, которая хочет командовать Союзом писателей».
Мехлис, как известно, был редактором «Правды», а Юдин — крупным партфункционером, опубликовавшим в ЦО 23 июля 1934 года статью «О писателях-коммунистах». В ней всячески муссировалась идея о том, что среди партийцев наличествует «крепкое звено квалифицированных писателей»: А. Серафимович, Д. Бедный, В. Бахметьев, Ф. Панферов, Ф. Гладков, П. Павленко и другие.
Горький бьет наотмашь: «Серафимович, Бахметьев, да и Гладков, — на мой взгляд, „отработанный пар“, люди интеллектуально дряхлые». Остро критическую оценку Д. Святополк-Мирским романа А. Фадеева «Последний из удэге» считает «совершенно правильной»; автору же следовало бы «оставить стремление к роли лит[ературного] вождя». «Для него и литературы было бы лучше, чтобы он учился».
О Юдине. «Мое отношение к Юдину принимает характер все более отрицательный. Мне противна его мужицкая хитрость, беспринципность, его двоедушие и трусость человека, который, сознавая свое личное бессилие, пытается окружить себя людьми еще более ничтожными и спрятаться в их среде». Далее следует характеристика Панферова как малограмотного мужика, «тоже хитрого, болезненно честолюбивого, но парня большой воли», который очень деятельно борется против критического отношения к «Брускам».
«Комфракция в Оргкомитете не имеет авторитета среди писателей, пред которыми развернута борьба группочек».
Вывод, обращенный к «дорогому, искренне уважаемому и любимому товарищу» (а как же иначе в таких случаях, надо же подсластить пилюлю!): «Союз литераторов необходимо возглавить солиднейшим идеологическим руководством. Сейчас происходит подбор лиц, сообразно интересам честолюбцев, предрекающий неизбежность мелкой, личной борьбы группочек в Союзе»…
А посему, заканчивает классик, убедительная просьба освободить его от председательства в Союзе по причине слабости здоровья и загруженности литературной работой.
Что это, как не ультиматум?
Впрочем, Горький-дипломат отлично знал, что высшее партийное руководство в сложившейся ситуации не может найти ему мало-мальски подходящую замену. Это был ультимативный нажим на власть. И важно подчеркнуть, что суть позиции в этом письме от 2 августа 1934 года — всего лишь наиболее острое выражение последовательной позиции Горького: люди с партийным билетом не имеют никаких преимуществ перед беспартийными. Успех предопределяют талант, профессионализм, труд. Только вот в полной ли мере осознавал он «несвоевременность» подобных мыслей, т. к. в жизни уже сложился культ партии, сиречь, ее вождя, как полновластного лидера всего общественного процесса в стране.
После этого вынужденного отступления вернемся наконец в Колонный зал, до отказа заполненный делегатами и гостями (хотя подготовительный этап съезда с учетом новых материалов, характеризующих напряженную борьбу разных сил, еще ждет более всестороннего и основательного анализа).
Горький выступил на съезде с основным докладом «Советская литература». Доклад являл собой сжатый очерк развития художественного сознания, начиная с устного народного творчества и кончая наиболее зрелыми формами обобщения, утвердившимися в мировой литературе. Включив немалый конкретный материал и продемонстрировав огромную эрудицию, докладчик ухитрился не назвать ни одной фамилии. Он был вознесен теперь так высоко, что упоминание в его устах одних и неупоминание других могли вновь породить групповщину, от которой надлежало избавляться[61].
Но разве это давало основание совсем уйти в сторону от сколь-нибудь предметного разговора о современном литературном процессе? Таким образом, «Доклад Горького о советской литературе» (так он назван в стенографическом отчете) своего рода доклад-парадокс. Но именно этот «жанр» давал возможность Горькому уйти от официальщины, от утверждения идеи подчиненности художественного сознания политической злобе дня.
Естественно, доклад многим показался по меньшей мере неожиданным и вызвал у аудитории неоднозначное отношение. Например, — мнение, которое сложилось у М. Шагинян и попало через донесение сексота в «Справку секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР „Об отношении писателей к прошедшему съезду писателей и к новому руководству Союза советских писателей“» (из Архива федеральной службы безопасности): «М. Шагинян. На Горького теперь будут нападать. Доклад его на съезде неверный, неправильный, отнюдь не марксистский, это богдановщина, это всегдашние ошибки Горького. Горький анархист, разночинец, народник, причем, народник из мещан. И в докладе это сказалось. Докладом все недовольны и даже иностранцы. Я знаю, что на него будут нападать… Доклад будет дезавуирован Сталиным».
По мнению группирующихся вокруг журнала «Литературный критик», «расстановка сил на литературном фронте на сегодняшний день складывается такая: с одной стороны, Горький, линию которого будет, очевидно, проводить правление ССП… С другой стороны, — все руководство литературными делами в ЦК до Сталина включительно. На возражение, что, мод, странно, чтобы линия ЦК, поддерживаемая Сталиным, была одна, а линия правления другая, было отвечено, что Сталин считается с Горьким и считает возможным кое в чем уступать ему».
В речи, которую Горький вынужден был произнести по ходу работы съезда, 22 августа, ему даже пришлось сделать специальное заявление по поводу того, что слишком часто в выступлениях делегатов произносится имя Горького «с добавлением измерительных эпитетов: великий, высокий, длинный и т. д.».
Вызвав смех делегатов, Горький тотчас добавил вполне всерьез: «Не думаете ли вы, что, слишком подчеркивая и возвышая одну и ту же фигуру, мы тем самым затемняем рост и значение других?» Писатели не имеют права командовать друг другом, но могут и должны учить друг друга. «Учить — значит взаимно делиться опытом. Только это. Только это, и не больше этого». Заявление было направлено и против пережитков рапповщины, и против любых претензий на господство административно-командных методов в литературе. Впрочем, только ли в литературе?
Несмотря на обилие докладов и содокладов, в центре внимания оказалась полемика вокруг концепции развития поэзии, которую выдвинул Бухарин. Он счел пропагандистские формы поэзии Маяковского и Бедного устаревшими и противопоставил им музу Пастернака. Бухаринскую характеристику поэзии Бедного Горький конкретизировал язвительными замечаниями по поводу ее утрированного гиперболизма. Уязвленный Бедный отвечал: «Бухарин кичится тем, что оценивает советскую поэзию с точки зрения мировой литературы. Я же принадлежу к той группе пролетарских поэтов, которые смотрят на мировую литературу с точки зрения мировой революции». Не надо сегодня долго доказывать упрощенческий характер заявлений подобного рода. Но можно только подивиться прозорливости и высоте художественных критериев, которые обнаружил Бухарин, характеризуя поэзию Пастернака, действительно приобретавшую мировой резонанс.
