Когда приор францисканцев преподобный отец Алонсо дель Эспиналь прибыл ко двору и явился на прием, король принял его, словно архангела Михаила, посланного самим богом, ибо уже питал к нему величайшее уважение, внушенное и письмами правителей острова, и усердием секретаря Кончильоса и бургосского епископа, которые, надо думать, превозносили перед ним достоинства отца-францисканца; король даже приказал подать отцу-францисканцу стул и предложил ему сесть; и можно считать, что, предложив ему сесть, король оказал поощрение неправой стороне, то есть тем, кто послал преподобного отца, чтобы он свидетельствовал против братьев-доминиканцев и против несчастных индейцев; в противном случае король не предложил бы приору сесть, да и придворные не выказывали бы ему такого почтения и даже благоговения: ведь всякий раз, как приор являлся беседовать с королем, приносили стул, и король предлагал ему сесть; король повелел также, чтобы отца-францисканца допускали на заседание Королевского совета всякий раз, как там зайдет речь об индейцах. Когда благосклонность короля к приору стала известна при дворе и за его пределами всем рачителям справедливости, состоявшей, по их мнению, в том, чтобы индейцы работали на испанцев, в рудниках добывалось золото и с этого острова в Испанию текли богатства, перед отцом Алонсо дель Эспиналем открылись все двери, так что в любое время он мог беспрепятственно беседовать с королем, и все придворные спешили ему поклониться и поцеловать руку или край рясы. Несколько дней спустя смог добраться, наконец, ко двору и отец-доминиканец Антон Монтесино, и когда при дворе стало известно, что он выступает против отца-францисканца и утверждает, будто испанцы не вправе владеть индейцами, ибо это противоречит разуму, и законам господа, и естественной справедливости, то все люто его возненавидели, по крайней мере никто не оказал ему покровительства и все говорили, что он — смутьян и мятежник, а некоторые духовные особы, бывшие в чести у короля и мнившие себя его наставниками и знатоками теологии, до того забылись, что говорили с отцом-доминиканцем весьма высокомерно и неучтиво. А когда отец-доминиканец подходил к дверям королевской приемной, чтобы доложить и поведать королю, о чем на самом деле говорилось в той проповеди, и рассказать, как жестоки и слепы те, кто вопреки справедливости вверг индейцев в рабство и обрек их на страдания и гибель, и какое множество индейцев уже погибло за столь короткое время, так вот, когда отец-доминиканец подходил к дверям, то привратник захлопывал их перед ним и отсылал его прочь, не очень-то стесняясь в словах и говоря, что видеть короля ему нельзя. Ведь всем известно, что в этом мире повелось так и даже — то ли вопреки, то ли по воле господа — стало общим правилом, что всякий, кто пытается блюсти истину и справедливость и за них ратовать, познает немилость, пренебрежение, гонения и преследования, и все называют его безумным, и дерзновенным, и чудовищем, особенно, если он ополчится против укоренившихся пороков; но самая трудная битва предстоит тому, кто восстанет против алчности и корыстолюбия; если же вдобавок он не захочет мириться с тиранией, то эта битва будет жесточайшей и непосильной. Напротив, всем и каждому ясно и нет нужды в доказательствах, что всякий, кто либо по простоте и невежеству, либо из угодливости, либо по злонравию, с дурными или с благими намерениями directe или indirecte[70] потворствует суетным и своекорыстным делам, с помощью которых люди хотят возвеличиться согласно своим насквозь ложным и неправедным представлениям, тот повсеместно, среди великих и среди малых, пользуется великим почетом, и все его чтут, и окружают почестями и поклонением, и почитают мудрым и разумным; и в нашей «Истории Индий» можно найти и подобрать немало красноречивых тому примеров.

Но возвратимся к нашему повествованию и к упомянутому преподобному отцу Антону Монтесино, который ото всех терпел такое пренебрежение, и обиды, и гонения, и не мог даже, как я уже сказал, попасть к королю; вот однажды подошел он к дверям королевской приемной и стал умолять привратника, чтобы тот пропустил его, как пропускает других, ибо он должен сообщить королю нечто весьма важное для блага короны; однако и на этот раз привратник обошелся с отцом Антонио как обычно. Но когда он стал открывать дверь кому-то другому и немного зазевался — а у него и в мыслях не было, что монах отважится на такое дело, то отец Антонио вместе со своим спутником монахом, набожным и честным человеком, стремительно ворвались в приемную, хотя привратник и пытался их удержать; и когда они очутились у самого тронного возвышения, отец Монтесино сказал: «Государь, умоляю ваше величество удостоить меня аудиенции, ибо то, что я имею сказать, весьма важно для блага короны». Король милостиво отвечал: «Говорите, святой отец, все, что хотите сказать». Преподобный отец имел при себе свиток, и в этом свитке по главам были расписаны все жестокости, которые совершались по отношению к индейцам, жителям этого острова, во время войн, да и не только во время войн, и свидетелем которых был и спутник его, монах, упоминавшийся выше; до того, как получить посвящение, он сам тоже был грешником и участвовал в этих злодеяниях. В свитке отца Антонио шла речь также и о том, какие невзгоды должны были переносить индейцы, когда после всех ужасов войны попадали на рудники и в другие места. И вот, преклоняет отец Антонио колени перед королем, достает свой мемориал и начинает читать, и рассказывает, как являлись испанцы в земли индейцев, которые мирно жили у себя дома, как отбирали у них жен, и дочерей, и сыновей, заставляли служить себе и навьючивали на них свои пожитки, и чинили над ними иные жестокости и насилия; и не имея сил все это вытерпеть, индейцы убегали в горы и, если попадался им какой-нибудь испанец, убивали его как лютого и заклятого врага; и тут испанцы шли на них войной и, чтобы запугать их посильнее, устраивали неслыханную резню среди этих людей, нагих, беззащитных и почти безоружных; они разрубали их пополам, и бились об заклад, кто одним махом снесет индейцу голову с плеч, жгли их живьем и творили другие небывалые зверства. Среди прочего рассказал отец Монтесино, что однажды испанцы проводили время в таких забавах на берегу какой-то реки, и один из них схватил младенца, годовалого либо двух лет, и перебросил через плечо в реку, но тот не сразу пошел ко дну, а некоторое время держался на поверхности, и тогда этот испанец оборачивается и говорит: «Еще барахтаешься, такой-сякой, барахтаешься?». На это король сказал: «Неужели такое возможно?». И монах отвечал: «Не только возможно, но и в порядке вещей, ибо так оно все и было, такое зло было содеяно; но вы, ваше величество, сострадательны и милосердны, и вам кажется, что человек не может сотворить подобное дело. Разве вы, ваше величество, приказывали совершать такие дела? Я уверен, что нет». Король сказал: «Нет, господь свидетель, никогда в жизни не давал я подобных приказов». Поведав королю о том, какую резню и побоище устраивали испанцы во время войн, переходит отец Антонио к тому, какие злодеяния творились во время репартимьенто, и сколько душ загубили испанцы, и на какие тяжкие труды обрекли они индейцев, и в какой скудости они их содержали и не пеклись об их телесном здравии, и не лечили их от болезней, и как женщины, почувствовав беременность, ели травы, убивающие дитя во чреве, дабы не обрекать своих отпрысков на эти адовы муки; и как никто не заботился о том, чтобы узнали индейцы истинного бога, и о душе их испанцы пеклись не больше, чем если бы дело шло о скотине. Когда дочитал он свой свиток до конца и увидел, что повесть о столь бесчеловечных делах тронула сердце короля и вызвала в нем сострадание, стал он его умолять сжалиться над этими людьми и помочь им, пока они не погибли все до единого; король же сказал, что согласен и велит не мешкая разобраться в этом деле; тут отец Антонио поднялся с колен и, облобызав королю руки, удалился; и в этот день он, преодолев сопротивление привратника, потрудился недаром…