Ну, вот. Мы уже на "ты". Впрочем, я не утруждаю себя ответом. Чего ради? В ванной зашумела вода, и она всё равно не сможет меня услышать.

Воспользовавшись паузой, я начинаю шататься по квартире, делая вид, что пытаюсь навести порядок.

Я успел заправить кровать, вымыть пепельницу, плюхнуться в старое кресло, укрытое бабушкиным пледом и закурить. Как там поёт Майк? «Я одиноко курю, пускаю кольцами дым, я уже не жду перемен…» Всё верно. Только, в отличие от героя его песни, я жду перемен. По крайней мере, сегодня. Да и колец пускать не умею.

Она появилась неожиданно. По-моему, свитер всё-таки немного коротковат, потому что её ноги… Далее должна последовать тирада лестных эпитетов в адрес её ног, но, чтобы этого не делать, я встаю и, ничего не говоря, иду на кухню готовить кофе, оставив свою гостью в некотором недоумении. Что это? Полное безразличие к женщинам, или импотенция? Ни то и ни другое. Просто я обещал своей собеседнице кофе.

Вообще-то я глубоко убеждён, что всякий истинный любитель кофе должен готовить его сам. Правда, я доверяю эту процедуру Алику. И не то чтобы кофе, приготовленный рукой Алика, мне нравился больше, чем мой. Нет. Всё гораздо проще. Просто мать-лень родилась раньше нас, и я – один из её сыновей. Однако Алика тут нет, и я, с чувством собственного достоинства, готовлю кофе сам, хотя особого удовлетворения от этого не испытываю.

Пока я возился на кухне, из комнаты не донеслось ни единого звука. В комнате тихо. Даже как-то неловко нарушать это спокойствие шлёпаньем своих домашних тапочек. Но ничего не попишешь. Я обещал своей гостье кофе.

Она по-кошачьи устроилась в моём любимом кресле, подобрав под себя упругие обнажённые ноги и, видимо, о чём-то думала, потому что совершенно не заметила моего появления. Её взгляд блуждал по полкам книжного шкафа, а пальцы разминали неприкуренную сигарету.

– Кофе, – кажется, я разбудил её. – Ты о чём-то думала?

Пока я разливал кофе в чашки, она молчала, и лишь сделав глоток, задумчиво произнесла:

– Ты когда-нибудь видел, как ночью падают листья?

Нет. Картин ночного листопада я не наблюдал. Но я видел двойственность радуг в день гибели цыгана. Была осень. Дул отличнейший ветер, но был шторм. Он был мастером виндсёрфинга и любил ветер, но не смог справиться с волной. Хотя, зачем ей такие подробности?

На выручку пришёл Алик. Вернее, не Алик, а та бутылка, которую он оставил в холодильнике. Коньяк. Три звёздочки. Армяшечка.

Тепло овладевает телом. Напиток явно располагает к более непринуждённому общению и, видимо, способствует восстановлению памяти, потому что, опорожнив вторую порцию и сладко затянувшись, я вдруг вспомнил, что до сих пор не знаю имени своей собеседницы.

Она звонко рассмеялась. Так могут смеяться только добрые, искренние люди. Их смех заразителен и добродушен. Их веселье неподдельно. Они радуются вашим удачам, забывая о своих поражениях. Они как-то очень по-доброму смеются над собой и над всеми. Они чисты, как родниковая вода.

Внезапный приступ веселья кое-как стих, и, угомонившись, она нарочито официально представилась: «Ивана», – после чего вопросительно посмотрела на меня. Мне ничего не оставалось, и я выдал ей информацию относительно своего «звучного» имени. Она улыбнулась, но промолчала. А я подумал о том, что появился серьёзный повод ещё раз испытать качество продукции Ереванского коньячного завода.

А за окном дождь, и уже давно перевалило за полдень. Как незаметно бежит время. Ещё вчера этого не наблюдалось, и виной тому, я полагаю, совсем не коньяк. Она, скрестив руки за головой, откинулась на спинку кресла. Похоже, она знает себе цену, но она действительно хороша, особенно в этом скупом наряде: серая шерсть старого свитера на голое тело. Ивана встаёт и подходит к окну.

За окном довольно выразительный пейзаж. Правда, сейчас он окутан пеленой дождя и, кроме моря и размытых очертаний Поликуровского холма, ничего не видно. Тонкими змейками вода стекает по стеклу с той стороны окна, рисуя на нём банальные картины печали и напоминая о музыке Montgomery.

Ивана стоит ко мне спиной и пытается повторить путь одной из капель, ведя пальцем по стеклу.

Начинает смеркаться. Скоро вечер. Вечера я пытаюсь проводить вне дома, чтобы не утруждать себя всевозможными приготовлениями к ужину. Тем более что ужинать в одиночестве скучно. Но сегодня я не один, и если сказать об этом Алику, он не поверит, но всё же я решаюсь на этот скорбный шаг и набираю его номер телефона. Три, один, пять, один… впрочем, это не важно. Я коротко пытаюсь изложить суть вещей относительно сегодняшнего вечера. Чего доброго, ещё припрётся сюда со своей очередной партнёршей по танго. Или как он их там величает?

За телефонной болтовнёй я, видимо, отвлёкся от основного объекта своих наблюдений, потому что не заметил, как этот объект освободился от серой шерсти старого свитера. Сделав несколько шагов в мою сторону, она остановилась. Прерванный разговор повис на телефонных проводах. Подошла. Близко. Очень близко. Лён её волос стелился по моей подушке. Мне бы хотелось, чтобы эта ночь не кончалась или хотя бы была полярной.

Проснулся рано. Солнце самым бесстыжим образом мешало сосредоточиться на том, что мы обычно называем сном. Самочувствие, как это не странно, вполне приемлемо, но что-то гнетёт. Рядом со мной никого нет. Странно. В преддверии ночи, впрочем, как и самой ночью, нас было двое. У соседа за стеной, опять играет «Анна». И, что он нашёл в их музыке? Под звуки соседской «Анны», я пью сладкий холодный кофе и разглядываю серое пятно на потолке.

Похоже на то, что она ушла.

От вчерашнего дождя остались только воспоминания. Я весь день просидел дома и лишь к вечеру выбрался к морю. Море, так же как и время, отлично лечит душевные раны. Правда, я не стал бы говорить, что это рана, скорее ссадина – не то, что бы больно, просто неприятно. Да и пройдёт вскоре.

Ты заставляешь читать меня это ещё и ещё раз. Я пробегаю взглядом строчки, перелистываю страницы, но не понимаю, зачем мне это нужно. В течение пятнадцати минут это уже третья сигарета. Слушай, от такой любви одни растраты – никакой экономии. Снова и снова я беру в руки листки изнасилованные старой печатной машинкой и пожираю глазами буквы в надежде поймать новый, неведомый ранее мне смысл, наделяя каждое слово тобой, уподобляя тебе содержание того, над чем я мучился более года назад. Мне кажется, что я выучил уже всё это наизусть.

Я хорошо знаю, что будет утром. Я знаю, что вечером ко мне опять придет желание повеситься. Я знаю, что смогу уснуть только после третьей сигареты. Все это я знаю так же хорошо, как и содержание этого злополучного рассказа. Но тебя нет. Я тебя только придумал и сам себе не даю покоя, потому что говорю: ты – это ты.

Но только где ты? Где тебя искать? Я искал тебя на конце сигареты, которую, не докурив, ты оставила в пепельнице и ушла раньше, чем я подумал о тебе. Господи, всего-то три ноты, и откуда ты взяла, что имеешь право на существование в моем мозгу, если я не позволяю этого даже себе. Так не бывает. Изъеденный любовью мозг хочет, требует тебя, но тебя нет, именно поэтому ты есть. Понимаешь? Послушай, это очень просто – быть именно тогда, когда тебя нет (по крайней мере, во мне), потому что, существуя в реальности, ты перестанешь меня интересовать, а значит, выйдешь из меня, даже не оставив недокуренной сигареты. Поверь, это просто. В этом даже не надо разбираться. Помнишь, когда мы сидели у тебя на кухне, я говорил, что ты нужна мне? Не верь. Мне нужно верить, но нельзя. Я не лгал тебе и не лгу, но это не повод для того, чтобы можно было мне верить.

Боль – это только искушение – желание избавиться от нее. Но, избавляясь, я боюсь лишиться того, что называю памятью. Почему, перемещаясь в пространстве, мы перемещаемся во времени только в том направлении, что зовется будущим, и никогда не можем вернуться в прошлое? В своей нереальности ты реальна настолько, что я могу прийти к тебе в прошлое, в будущее, но не в настоящее, потому что ты можешь войти только в мое прошлое, игнорируя настоящее и совершенно ничего не зная о моем будущем. Я неинтересен – знаю. Именно поэтому ты живешь во мне и не существуешь в реальности. В противном случае тебя не было бы нигде – ни во мне, ни в реальности.