Пожилого одра я купил в стойбище башкортов, выложив три последних флирона из кошелька. Мне всё дули в уши, каким он был отменным производителем, покуда мог взобраться на кобылу. Лет этак десять назад. Или пятнадцать. И как был пригляден, покуда соловая масть не стала грязновато-жёлтой. И наказывали, чтоб я не особо утруждал его своей задницей — вёл в руках. По снегу, которого в степи навалило по щиколотку, а на лесной опушке — по колено. Хотя понизу прощупывалась убитая тропа. Убитая — значит плотный снег, и всё.

Есть непреложные правила насчёт того, что паладин дорог обязан ездить верхом. Правила отличаются от законов тем, что не писаны или писаны вилами по воде. А то и концом меча-катценбальгера по жёсткой корке сугроба. Их надо знать хотя бы ради того, чтобы игнорировать, когда тебе это удобно.

Потому как лошади не умеют ходить на лыжах, в отличие от тебя. Зато на ядрёный конский дух с готовностью приходят вольфхунды, которые иначе вволю попользовались бы тобой.

Твёрдое под ногами не даёт заблудиться. Впрочем, если боишься такого — следуй по торговому тракту, он шире тропы раза в два и ведёт прямо к бликсенбуржским привратным башням.

Только вот уже с год как не ездят туда заморские купцы — уж я хоть под каким предлогом да прибился бы к каравану.

Хотя не прервись транспортное сообщение — мне и дела бы не было до закрытого для нас городишки.

Степные кони куда послушнее собак: управлять ими легко и на расстоянии. Углубившись в заросли, я сошёл с седла, насторожил арбалет и приторочил мешок с пожитками поверх старого суконного плаща с начёсом. Мех на плечах греет куда лучше, но и выдаёт за компанию. Своим запахом.

Мой рысак хорошенько пропотел, ныряя по пухлым снеговым подушкам. Я хлопнул его по крупу рукоятью своего кошкодёра и погнал вперёд, а сам двинулся стороной. Он даже не оглянулся — приобвык ко всяким дикарским хитростям. Только полез вперёд куда как решительней.

Я уж было начал думать, что можно и подсократить расстояние между конягой и мной, когда они дружно вымахнули из кустов.

Трое: два молодых, серых с белой маской на морде, и один матёрый — сплошь седой. Побежка была натурально волчьей, вихлястой, с отбрасыванием ног, телосложение — таким же по виду хлипким, но размеры потрясали. Любой из них был никак не меньше моего сивки-бурки.

Раздался дикий, сдавленный храп. Ноги коня грузно подломились, и он рухнул набок, заливая чужие спины и свою грудь пузырящейся кровью. Лужа растеклась и на вмиг подтаявшем снегу.

— Плачу дань, — сказал я, наводя оружие. — Или лошадь, или вот это самое, с магазином и самовзводом. Десятка болтов враз.

Получилось косноязычно — в последнее время я и думаю не складней:

«Налево пойти — жёнку отыскать, направо пойти — коня потерять, прямо пойти — самому пропасть».

Тривиальная истина. Я на правой, правильной тропе. Прямой путь — самый честный и оттого заброшенный: платить приходится слишком много или вообще собой. Ну а «сходить налево» — без комментариев.

«Дань не от сердца, — услышал я внутри черепа. — Намёк не десять стрел на десяти ветрах, лук из веток и цветущих трав — наглая ложь. Три — вот истина. Торной дороги не дадим, перекидывайся справа налево, с этой на другую сторону от главной».

Кто это помыслил? Наверное, вожак. Прочие хладнокровно копались мордами в лошадином брюхе, выискивая лакомые куски, а он скалился прямо мне в лицо: сморщенная верхняя губа показывала клыки, сияющие алым, из глаз вымётывались круглые фосфорно-зелёные молнии. Жёсткая шерсть на загривке стала торчком, уши напряглись, полено со свистом било по бёдрам. Никакое моё оружие не помешает волчьему бастарду вырвать мне глотку. И ведь белое чудище мечено — тёмная полоса ошейника видна сквозь лунную шерсть. Его, как меня учили, полагается оставить в живых по негласному правилу Братства Волка.

Я повернулся с чувством, что один из вольфхундов вот-вот запрыгнет мне на бурку всеми когтями, закинул арбалет на плечо. Стоило бы вовсе его бросить: исходя из нашей горькой практики, самострел помешал бы вытащить клинок. Но от меча и не было бы особенной пользы — жуткие твари как есть поняли расклад.

Дальше я двигался быстрее. Сплёл удобные снегоступы, выстрогал палки. В зимнем лесу с едой скудно, я, собственно, рассчитывал на одра, буде ему суждено уцелеть. А так придётся по мере возможности растягивать запас жареной пшеницы.

Снег местами выметало, и краем глаза я цеплял то, что по временам обнажалось. Останки домашнего скота, крупного и мелкого, торчащие рёбрами без клочка мяса на них, скелеты упёртых авантюристов, понадеявшихся на авось. Здешние монстры не числились в людоедах, просто плоть и тряпьё порядком обветшали.

Наконечник лыжной палки ковырнул нечто рядом с очередным трупом, и это нечто звякнуло. Я нагнулся: прямая удача. Опойковый кошель наполовину сгнил, через прорехи глядело золото — изжелта-зеленоватые бляшки, чем-то похожие… Не додумал, на что, — и сунул, как есть, себе в двойной пояс. Удобная деталь экипировки, неизвестная аборигенам.

Надо чистить запас слов, даже не думать на чужеземный склад. Когда прибуду в Бликс, не все глаза удастся замазать флиронами. Хотя в кошеле, пожалуй, старые дублеты, кто скажет, сколько провалялся покойник без погребения. Стоило бы пошарить в окрестностях, есть правило, что удача не ходит в одиночку, но ей факт… ей явно не наступают на пятки сторожевые гибриды. Да и эта мошна была набита так, что лопнула с натуги, кое-какое золото пришлось выцарапывать из травы и льда.

Теперь я одного только и боялся — как бы не сбиться с дороги. Вгорячах, похоже, пропустил главную. Следопыт чёртов. Но следующую поймал — двумя снегопадами раньше её как следует расчистили, и второй не успел хорошенько замести труды по ликвидации первого.

После того, как я заночевал в берлоге под корнями опрокинутого ветром дерева, сварил на костре утреннюю похлёбку из остатков кускуса (тьфу!) и закопал пьезокремень поглубже, чужака из меня выдуло зимним ветром: и в зеркало не глядись, что называется.

Бликс должен был показаться ближе к полудню — он и показался. Тоже мне бург, и на штадт еле тянет. Стена, которая отличает первое от второго, далеко не крепостная: саженные брёвна, поставленные торчком и обмазанные глиной, сторожевые вышки вместо башен и везде кривые берёзки, какие иногда прорастают на заброшенных балконах. А рва нет и ворота нараспашку.

Часовые обозрели мой облик и потребовали денежку за вход. Будто бы на починку крепости и казённых домов.

— Я паладин дорог, а паладины не платят, — сказал я обоим. — Или платят щедро.

Не уверен, что понял насчёт местного денежного курса, но золотому оба как-то не так обрадовались.

— Если вы путевой рыцарь, то где ваша лошадь? — спросил тот, кто помоложе.

— Пала посреди снегов, — ответил я.

Они выразительно переглянулись.

— Тогда погодите, я отсчитаю сдачу, — сказал старший, роясь за широким поясом. — На нового коня. Не беспокойтесь, серебро честное, от наших менял.

И вручил мне увесистую горсть, которую я еле пристроил на место. Так и не понял, оскорбили меня или пожалели.

За стенами расстилался почти безлюдный и насквозь мокрый пейзаж — казалось, нечто грело мостовую из-под земли, плавило снег, высушивало грязь и нечистоты на камнях и выгоняло из них нечто вроде поганок с двухэтажными шляпками — фахверковые домишки, меж балок, похоже, набитые всяким мусором. Верхние этажи выпятились над нижними, закрывая их бахромой узких флагов и стираного белья, что нередко мела по лицам ходульных персон.

Архитектурные противоположности нередко сходились арочным мостом, перекинутым над дорогой, отрицая друг друга симптоматичными палисадничками, что прятались в тени вышних ярусов. В одном из палисадничков на голимом пятаке чернозёма вовсю цвела рождественская роза, и когда я это узрел, то понял, что начинаю сбиваться с панталыку от голода и усталости.