Откровенно говоря, меня лично к автору письма располагают не его декларации о необходимости самопознания, не красочное описание лёта гусей, не цитата из Межелайтиса, а простая человеческая фраза о короткой жизни с безрассудной, бесшабашной женщиной:

«Постарел я на десять лет…»

***

Показал эти письма молоденькой чертежнице и попросил высказаться. Мнение, ощущение — что хочет. Без всяких наводящих вопросов. Как говорят люди интеллигентные — «от фонаря».

Девушка прочла, минут пять молчала, а затем высказала мысль, для меня предельно неожиданную, а для ее восемнадцати лет — прямо фантастическую. Глядя поверх моей головы, она задумчиво и откровенно произнесла:

— По-моему, им всем надо погрузиться в быт и любить друг друга.

Я опешил. То есть как — в быт? Зачем — в быт? Ведь известно, что любовь и быт — непримиримые враги, что именно об убийственный быт разбиваются одна за одной любовные лодки…

Я уже готов был обрушить на голову собеседницы все свои недоумения, но вдруг вспомнил, что во взглядах на любовь моя студентка не одинока — у нее есть, по крайней мере, один союзник, причем достаточно серьезный.

А именно — Лев Николаевич Толстой.

В самом деле, вспомните — в какой глубокий, непричесанный быт погрузил писатель любимейшую свою героиню Наташу Ростову. Уж ей ли он не желал счастья! Желал и настаивал в эпилоге романа, что Наташа счастлива, и не вне быта, не вопреки быту — именно в быту.

А чтобы мысль его нельзя было облегчить и пригладить, писатель, жестокий в поисках правды, выбрал самые беспощадные, самые натуралистические детали:

«Она дорожила обществом тех людей, к которым она, растрепанная, в халате, могла выйти большими шагами из детской с радостным лицом и показать пеленку с желтым вместо зеленого пятна, и выслушать утешения о том, что теперь ребенку гораздо лучше».

Вот какой быт — до пятен на пеленках!

Классики тоже не боги. Соглашаться с любым их утверждением не обязательно. Но задуматься всегда стоит.

Разве не говорим мы сами, что любовь проверяется в испытаниях? Не клянемся делить с любимым человеком все трудности? Не стараемся взять на себя большую часть его ноши?

А есть ли испытание сложнее, трудность суровее, ноша тяжелее, чем быт?

Так, может, в этом и заключается истинная проверка любви — не просто пройти рядом сквозь быт, но и сделать его тягости радостями?

Счастлив тот, кому хоть раз в жизни довелось услышать:

«Ненавижу мыть полы, но в твоей комнате…»

Или:

«Не люблю пилить дрова, но для твоей печи…»

Дрова обычные, и полы обычные. Только тряпка в руках — словно алый парус любви…

Не верьте сказке про Золушку — ее туфелька была обыкновенной, кожаной. Просто держал ее в руках влюбленный принц.

А все наши любимые ходят в хрустальных башмачках…

Слово, взгляд, прикосновение, память — все это прекрасно, без этого нет любви. Но разве не из быта соткана ее плоть, ее костяк и мышцы?

Вероятно, любовь, ограниченная бытом, бедна. Но любовь, боящаяся быта, ненадежна. И кто знает, какая картина больше достойна стать ее символом: она и он, обнявшиеся на набережной в лунную ночь, — или двое, неторопливо моющие посуду после позднего ужина? Женщина у кухонной раковины, мужчина рядом, с посудным полотенцем в руках.

…Ненавижу мыть посуду! Но для тебя…

***

Монтажник со стажем в один год спрашивает: «Ну а все-таки, что же это такое — любовь? Есть у нее какие-нибудь законы? Или, как поется в довольно глупой арии, „ее нельзя никак поймать“»?

Человеку девятнадцать, а его на теорию потянуло…

Впрочем, по-своему, пожалуй, прав: еще год или месяц — и все на свете теории будут для него бесполезны.

А парень, видимо, серьезный: ведь вон как походя щелкнул по носу за отсутствие интеллектуальности не кого-нибудь, а саму прославленную Кармен!

Ну, да ладно, бог с ним — у нас разговор не о споре…

А в самом деле, что же она такое — любовь?

Вечная «Терра инкогнита», земля неизвестная, где каждый новый житель планеты, хочет он того или не хочет, все равно первооткрыватель, поневоле Колумб?

Может, искусство, где все — по вдохновению?

Или все же наука, у которой свои законы и правила, своя система исследований и методика побед?

Пожалуй, и то, и другое, и третье.

Новичок, например, всегда Колумб. Откуда ему знать, что за горизонтом? Материк или мель, почет или кандалы, всемирная слава или смерть в нищете? Будущее для новичка закрыто. Увы — редко, почти случайно натыкается он на свой Сан-Сальвадор.

Старая поговорка: «Первая любовь всегда несчастна».

Современные экономисты в подобных случаях спокойно констатируют: «Плата за некомпетентность».

А дурак — тот Колумб до гроба. Безрассудный, слепой, смешной мореплаватель. Его десятый корабль идет ко дну, а он принимается строить одиннадцатый.

Ну не дурак ли?..

А вдохновение — оно и в любви великая вещь. Потому что человеческие отношения тоже подвластны творчеству. Ведь как часто беззаветная любовь становится взаимной! Повезло человеку? Ну уж нет. Сам, своими руками, слезами, терпеньем, самоотверженностью сотворил то, что хотел. Вот уж кого стоит уважать! Ведь это потрудней, чем дом построить.

«Алые паруса» — на мой взгляд, не лучшая вещь Грина. Но символ, заключенный в романтической повести, жизненно точен. Ведь не было этой любви. Но — стала. Выдумана, выношена, выждана и, главное, — понятна. Алые паруса на реях — просто знак понимания.

Молодцы эти двое — Ассоль и Грей!

Правда, у творческого вдохновения свои крайности. Большой артист и знаток человеческих характеров Вертинский пел и такое:

Мне не нужно женщину,

Мне нужна лишь тема,

Чтобы в сердце вспыхнувшем

Зазвенел напев.

Я могу из падали

Создавать поэмы,

Я привык из горничных

Делать королев.

Хотя, может, это и не крайность? Может, просто завидная творческая способность любое человеческое существо поворачивать к себе лучшей стороной, действительно достойной любви? В конце концов, разве не этим занимается русская литература вот уже полтора века — с тех пор, как Пушкин разглядел в забитом, униженном станционном смотрителе ранимую и гордую человеческую душу?..

Наверное, романтики обидятся, но любовь, увы, может восприниматься и как наука. Не только «наука страсти нежной, которую воспел Назон», но и нечто попроще, нечто сугубо житейское, на уровне начальной арифметики.

Грустно, но факт. Изучив несложные приемы и методы, вполне можно привлечь внимание, вызвать страсть, ревность, можно дать, отнять и вновь дать надежду. Порой удается довольно долго держать в руках простодушную жертву, ловко управляя ее душевными порывами.

Эйнштейны тут не нужны, счет идет в пределах десятка. Как сесть, как встать, как не ответить на письмо, как одернуть юбку, как вовремя улыбнуться другому или обнять другую…

Человек, досконально освоивший эту кибернетику танцплощадок и посиделок, редко остается нелюбимым: в кого-нибудь да попадает шрапнельный заряд по приемчику собранного обаяния.

Нелюбимым не остается — зато живет нелюбящим. Еще неизвестно, что страшней. Паршивая штука — всю жизнь держать в наморднике собственную душу.

Но и это еще не все. Человеку, оказывается, мало быть просто любящим и любимым. Ему позарез необходимо быть понятым!

Ну скажите, что не хватало пушкинскому самозванцу? Чуть-чуть терпения — и получил бы сразу и корону, и Марину. Но что власть над страной и красавицей! Отрепьеву, умному, хитрому, азартному и не трусу, хотелось кое-чего посущественней: чтобы женщина поняла. Во имя этого — риск всем достигнутым. Во имя этого великая сцена у фонтана.