— Я никогда и близко не испытывал такого страха, как любят описывать в романах — знаете, когда ледяное дыхание ужаса пробирает героя до глубины души… хотя… однажды…
Миссис Мейсон, величественная пожилая вдова, сидевшая рядом с ним, быстро вмешалась, словно ожидая услышать пикантную сплетню.
— Что-то жуткое? — спросила она. — О, нам-то вы смело можете рассказать. Едва ли случай настолько неприличен, как те, о которых мы ежедневно читаем в газетах.
— В нем нет ничего скандального, — ответил путешественник. — Я не хотел создать у вас такое впечатление. Собственно говоря… сказать по правде, я пытался изгнать все это из памяти, но воспоминание возвращается снова и снова, а никакого объяснения я найти не могу.
Серые глаза мисс Демминг глядели на него с мольбой. Весь вечер он невольно чувствовал на себе ее неотрывный, испытующий взгляд.
Теперь ему почудилась в девушке странная отчужденность: она была точно отрезана от всего мира. Инстинкт исследователя побуждал его узнать ее ближе. Как-то он отправился в Афганистан лишь потому, что услышал рассказ о храме в Мангфу, где некий занавес скрывал таинственный предмет — из видевших его выжили только двое. Ему хотелось сорвать покров тайны.
— Боюсь, я вас разочарую, — снова заговорил Винслоу. — Что вызвало страх, я и сам не знаю, да и подробности изложить не смогу: дело в том, что меня потрясло выражение ужаса в глазах другого человека, — он махнул рукой, будто отгоняя теснившиеся в сознании воспоминания. — История не самая приятная. Мне кажется, лучше будет о ней просто забыть.
Слова Винслоу лишь разожгли любопытство гостей. Все просили его продолжать — все, кроме мисс Демминг; но именно ее полуоткрытые губы и загадочные глаза заставили его нехотя приступить к рассказу.
— Это случилось в Боливии — Боливии, неисследованной стране, где может произойти что угодно. Я жил тогда в Ла-Пасе и изучал наследие инков. До меня стали доходить удивительные слухи о каком-то неведомом животном, которое якобы видели индейцы департамента Бени[11]. Столичные ученые пытались убедить всех, что описание соответствовало диплодоку либо какому-нибудь похожему на него ископаемому животному.
Гости с недоумением переглянулись, и Винслоу понял, что большинство из них ровно ничего не знали о диплодоке.
— Диплодок, — поспешил объяснить он, — это огромное существо высотой от десяти до пятнадцати футов и длиной около сорока футов, жившее многие тысячелетия назад, в эпоху плейстоцена. Затем явились тираннозавры и покончили с ними. Вероятно, вы видели в музеях скелеты и изображения диплодоков — они походили на кенгуру с длинным, сужающимся к концу хвостом. Как бы то ни было, эти индейцы из джунглей уверяли, что видели существо, вымершее 25,000 лет назад или того раньше!
Признаюсь, я и не думал верить в подобную чушь и решил, что дикари окончательно спятили от жевания листьев коки. Но газеты с радостью печатали такие выдумки, как было с существом, позднее замеченным в Аргентине. Кончилось тем, что дома члены комитета прочитали эти сообщения и телеграфировали мне, велев их расследовать. Я не возражал. Я люблю Боливию. На свете нет более интересной для иностранца страны, теперь же мне представлялась возможность посетить отдаленные области Боливии, где я никогда не бывал.
Мне нужны были еще несколько понго — индейцев-носильщиков, способных поднять и нести на плечах даже толстый ствол дерева. В поисках их я натолкнулся на Маньона, точнее, он натолкнулся на меня. Никто не мог сказать о Маньоне ничего определенного. Он был молчалив и целыми днями ничего не делал, только грелся на солнце, посиживая на площади перед зданием Конгресса, а с наступлением холодных сумерек скрывался в своем пансионе. Поговаривали, что он не в своем уме. Он появился в Ла-Пасе несколько месяцев назад, причем никто не знал, откуда. В Боливии немало беглецов из других стран, и люди привыкли не задавать слишком много вопросов, но временами я начинал подозревать, что Маньон и сам мало что знал о себе. У него была масса неприятных привычек. В его череп, например, была вделана серебряная пластинка: впадая в задумчивость, он начинал постукивать по ней пальцами. Это напоминало мне стук ключа беспроводного телеграфного аппарата. Может, он пытался с помощью постукиваний привести свои мысли в порядок.
Маньон никогда не рассказывал, как и где обзавелся серебряной пластинкой — или хромотой. Как-то раз, во время путешествия, я заметил на его теле шрамы. Он объяснил, что с кем-то, кажется, повздорил и ему хорошенько намяли бока; словом, не объяснил ничего.
Но в целом он был человеком симпатичным и мог заменить моего секретаря, который слег с дизентерией. Я согласился дать ему работу. Маньон обладал каллиграфическим почерком, держал носильщиков в узде и оказался мне очень полезным.
В день отъезда из Ла-Паса он предстал передо мной в выцветшем и поношенном комбинезоне летчика с двойными крылышками на груди. Извинившись, он пояснил, что другой полевой одежды не нашел и не хотел беспокоить меня просьбой выдать ему аванс. Позже он проговорился, что служил в эскадрилье «Лафайет»[12], но это была откровенная ложь. Я видел списки летчиков эскадрильи — там не было ни одного похожего имени.
Будь я суеверен или наделен пророческим даром, мы ни за что не тронулись бы в путь; к сожалению, человек не может знать, что его ждет впереди. Не стану описывать наше путешествие. Утомительные дни тянулись один за другим. Все краски палитры живописца бледнели перед великолепием джунглей, и все пытки инквизиции казались ничтожными в сравнении с нашими муками. Иногда мы часами брели по колено в траве, а сквозь завесу дождя приходилось в прямом смысле слова продираться силой. Когда дождь переставал, жгучее солнце в мгновение ока превращало джунгли в парную баню, и мы начинали задыхаться. Но несмотря на все испытания, Маньон напевал не переставая. Думаю, он знал только одну песню — но когда мы, измотанные до предела, с трудом тащились вперед, его пение помогало.
Он, очевидно, никогда прежде не бывал в джунглях. Все казалось ему чудесным. Помню, я шел, думая только о том, как заставить себя сделать еще два-три шага, а Маньон вдруг останавливался и начинал расспрашивать меня о какой-то незнакомой ему птице, сидевшей на ветке змеиного дерева.
В стрельбе из револьвера он не знал равных. Никогда не видел, чтобы кто-либо так быстро выхватывал револьвер и стрелял с такой точностью. Однажды, — Винслоу содрогнулся, — с ветки над тропой свесился боа-констриктор и молниеносным броском свернул шею одному из наших индейских носильщиков. Я шел следующим, но не успел я потянуться за револьвером, а эта похожая на таран голова отпрянуть, как Маньон всадил в змею три пули. Затем, как ни в чем не бывало, он перезарядил револьвер. Любопытства ради я сосчитал его пульс — он бился безмятежно, как у ребенка, руки ничуть не дрожали. Да, нервы у моего спутника были стальные. Вот почему случившееся так чудовищно…
Исследователь вновь замолчал, глотнул воды и чуть дрожащей рукой поставил стакан на стол. Затем он продолжал:
— Маньон, не моргнув глазом, пристрелил двадцативосьмифутового удава![13] Я привез шкуру, и вы можете увидеть ее в музее. Маньон хотел забрать и продырявленную голову — пули легли так кучно, что три отверстия под лобной костью можно было прикрыть четвертаком — но носильщиков у нас было маловато, и от этого плана пришлось отказаться.
Путешествие в края, где обитал — по заверениям проводников — загадочный зверь, оказалось долгим; местность лежала далеко в стороне от изведанных троп. До нас белые люди так далеко не заходили. Маньон, Дженкинс (ботаник и геолог) и я, единственные белые в отряде, вызывали удивление и страх у немногих встречавшихся индейцев. Когда мы разыскали племя, чьи охотники видели животное, мои познания в языках аймара и кечуа не смогли ничем нам помочь; Дженкинс, считавший себя знатоком диалектов Бени, также был вынужден развести руками. Даже наш проводник с трудом объяснялся с ними, но все же выяснил, что совсем недавно индейцы снова видели доисторического зверя. Вскоре нас отвели на нужное место.
