Первое чувство, которое он испытал, придя в себя, был мучительный, горький стыд.

Люди чуть не погибли из-за его упрямства. Теперь его с полным правом будут считать самодуром. Вологдина окончательно отвернётся от него, Нырков никогда больше не придёт к нему за советом. Рыбаки будут показывать на него пальцами и посмеиваться ему вслед…

Кроме всего прочего, ему придётся отвечать за самоуправство и, вероятно, понести заслуженно суровое наказание.

Но не это больше всего мучило Доронина. Его угнетало то, что теперь он потеряет доверие людей, завоёванное с таким трудом. Ведь он уже перестал быть чужим для этих людей. Вместе с ними он пилил и корчевал пни, спал под одним брезентовым полотнищем у лесного костра. Теперь всё это было зачёркнуто его самонадеянным, тупым упрямством…

Доронин ощутил такую злобу на самого себя, что не выдержал и пошевелился.

В это время дверь отворилась, и кто-то неслышно вошёл в комнату. Увидев Вологдину, Доронин поспешно закрыл глаза. «Убедится, что я сплю, – подумал он, – и оставит меня в покое».

Но, подойдя к кровати, на которой лежал Доронин, Вологдина не только не ушла, а, наоборот, села в плетёное кресло и уставилась на Доронина.

Он чувствовал на себе её внимательный, пристальный взгляд.

«Что ей надо? – подумал он, крепче зажмуривая глаза, – Поиздеваться пришла, что ли?»

Так прошло пять минут, десять, пятнадцать. Наконец Доронин не выдержал и открыл глаза.

– Я знала, что вы не спите, – негромко сказала Вологдина. – Как вам… лучше?

– Вот что, – медленно, с трудом выговорил Доронин, – если вы пришли для того, чтобы ещё раз доказать мне свою правоту и насладиться победой, то все это напрасно.

Ему трудно было говорить, и он сделал паузу, выжидая, когда утихнет боль в виске. Вологдина молчала.

– Вы оказались правы. Я не сумел наладить работу. Больше того: я совершил крупную ошибку и буду за неё наказан. Вот и всё. Можете торжествовать. – Доронин перевёл взгляд на потолок и закрыл глаза.

Но Вологдина как будто вовсе не собиралась торжествовать. Она молча сидела в своём плетёном кресле, и Доронин по-прежнему чувствовал на себе её пристальный взгляд.

Тогда он резко повернулся к ней и приподнялся на локте.

– А всё-таки я хочу сказать вам, что вы не правы, – с усилием проговорил Доронин. – Так нельзя относиться к людям, как вы тогда отнеслись ко мне. Я приехал сюда потому, что меня прислала партия.

У него закружилась голова, и он упал на подушку.

– Что с вами? – испуганно наклонилась над ним Вологдина.

«Этого ещё не хватало!» – с раздражением подумал Доронин и заставил себя открыть глаза.

– Ничего, ничего, всё в порядке, – пробормотал он. Вологдина снова села в кресло.

– Получена телеграмма, – тихо сказала она, – к нам едут люди. Пароход через несколько дней выходит из Владивостока. На нём рыбаки… Человек тридцать придётся на нашу долю.

Доронин промолчал, но сердце его забилось учащённо.

– Я думаю, – продолжала Вологдина, – хорошо было бы выехать в порт, встретить пароход и отобрать людей на месте. А то неизвестно ещё, кого пришлют.

– Поезжайте, – сказал Доронин.

– Это будет через неделю, не раньше. К тому времени вы сами могли бы поехать.

В голосе Вологдиной послышалась новая, незнакомая Доронину нотка.

– К тому времени, – усмехнулся он, – к вам, может быть, приедет новый директор. Только не встречайте его, как встретили меня.

– Я считаю, – тихо сказала Вологдина, – что вам нельзя уходить с комбината.

– Вам меня жалко? – язвительно спросил Доронин.

– Нисколько! – резко ответила Вологдина. – Вы сделали серьёзную ошибку и получите за неё по заслугам. А обиды разыгрывать ни к чему! Вы должны остаться директором комбината.

Доронин с удивлением посмотрел на неё. А она подошла к кровати и присела у Доронина в ногах. Губы её стали как будто тоньше, щёки покраснели.

– Что же касается нашей встречи… Как вы не понимаете!… Приехал человек, моря не знает, я и подумала: карьерист, честолюбец, ему всё равно, где работать, лишь бы было директорское кресло… А для меня море – ведь это вся жизнь, понимаете? У каждого в жизни своё: вы армию любили, другой – землю, третий – заводы… А для меня жизнь – это море!

Она все ниже наклонялась над лицом Доронина.

– Мы Северный Сахалин знаете во что превратили? А здесь стена была, пятидесятая параллель… Мы эту стену разрушили… Теперь здесь люди, люди нужны… А тут вас прислали… Я и подумала: не тот человек!… Ну, а потом…

Она резко встала с кровати и подошла к окну.

– Ну, а потом? – тихо спросил Доронин.

– Потом, – ответила Вологдина, и плечи её стали острее, – потом я наблюдала за вами. Вы затеяли эту историю с лесозаготовками… Знаете, когда я поняла, что ошиблась? – Голос её дрогнул, и она обернулась. – Когда вы пошли с Весельчаковым в море.

– И когда меня укачало, как мальчишку? – спросил Доронин, чувствуя, как утихает боль в виске.

– Не в том дело, – поспешно ответила Вологдина, – главное в том, что вы пошли. Сами, сами хотели узнать! А море и не таких дядей укачивает.

Доронин почувствовал, как что-то сдавило ему горло.

– Ну… спасибо, – с трудом выговорил он.

Вологдина подошла к нему и некоторое время стояла молча, словно хотела ещё что-то сказать, но потом раздумала. 

Советская страна щедро посылала свои дары на Южный Сахалин. Во Владивостоке на товарной станции вырастали горы грузов, пришедших сюда из Москвы, Ленинграда, Свердловска, Горького, Челябинска, Ростова…

Не существовало такого предмета, который не был бы нужен на Южном Сахалине.

Лебёдки для шахт и портов, сеялки и плуги для колхозов, семена для посевов, суда для рыбников, книги, медикаменты, мебель, посуда, оборудование для бумажных комбинатов и для нефтепромыслов – всё это было здесь необходимо.

И люди тоже были очень нужны. И они готовы были ехать сюда. Во Владивостоке за билетами на Сахалин выстраивались нескончаемые очереди. В Хабаровске люди штурмовали «Аэрофлот». Шутка сказать: вместо нескольких суток изнурительного морского пути всего два с небольшим лётных часа! Правда, лететь нужно над Татарским проливом, иногда в густом тумане, над Сихотэ-Алиньским хребтом, где болтанка бывает посильнее, чем в море, но бог с ней, с болтанкой! Зато всего два часа с небольшим!

В Москве действовал Русанов. Во всех правительственных и партийных учреждениях его вопросы ставились вне всякой очереди. Он беседовал с президентом Академии наук: на Сахалине должна быть база Академии! А пока её нет, нельзя ли срочно поручить учёным разработку жизненно важных для Сахалина вопросов: как наладить местное производство строительных материалов, особенно кирпича и асфальта, как вырастить на сахалинской земле овощи…

Русанов штурмовал министров: срочно требовались оборудование и кадры, кадры и оборудование. Десятки вербовщиков разъезжали по стране. И первым из них, самым убеждённым, страстным, настойчивым, был сам Русанов.

Разрешив в Москве сотни сложнейших вопросов, он скоростным рейсом летел домой: сутки с небольшим до Хабаровска плюс два с половиной часа до острова. Едва успев появиться в своём кабинете, он уже снова говорил с Москвой, с Хабаровском, с Владивостоком, с секретарями райкомов, директорами предприятий, капитанами пароходов…

Через неделю Доронин поехал в порт, чтобы встретить пароход с людьми, прибывающими на Сахалин.

Он выехал на полуторке, погрузив в кузов брезентовую палатку, чан для кипячения воды – так называемый «титан», посуду, несколько табуреток и небольшой запас провизии. «Уж не думает ли наш директор открыть в порту чайную?» – острили ему вслед.

Доронин отмалчивался. Он хорошо помнил, чего ему хотелось, когда он высадился на этом острове. Очень хотелось выпить чего-нибудь горячего – чаю, кипятку хотя бы. А ещё больше хотелось, чтобы кто-нибудь встретил…