Та рапира была поразительно прекрасной, длиной менее двух футов, легкая и изящная, едва ли достигая половины дюйма в самом широком месте, изготовленная из пеннской стали^[104] и настолько утонченная, что звенела от прикосновения почти так, как тонкая изящная стеклянная посуда. Принадлежность богатого человека, подумал я, но мадам Лора научила меня, что нельзя спрашивать о цене такой вещи, если не намереваешься купить ее, да и то не всегда. Парень обращался с ней, как с продолжением своей руки. Ему нравилось почти бесшумно вынимать рапиру из ножен и грациозно проводить пальцами по лезвию вверх и вниз, делая это как бы отвлеченно, что побуждало каждого, находившегося в помещении, очень нервничать по какой-то причине, и, конечно, стараться, чтобы не показать своего беспокойства. Он ничем не выдавал, какое большое удовольствие получает от этого, кроме едва заметно сморщивающейся кожи в уголках коричневых глаз, и какой-то инстинкт, казалось, подсказывал ему, когда ее надо вложить в ножны. Инстинкт — или особый тон откашливания одного из священников, возглавлявших группу.

Были там и два священника, отец Бланд и отец Мордан, один толстый, другой худой, один жирный, другой сухой и паршивый. Сам отец Бланд отметил, что они олицетворяют успех добродетельности^[105] монашества, и все вежливо засмеялись, кроме отца Мордана, тощего священника, который обладал сильным характером, иначе говоря, был всегда сердит. Я, наверно, вряд ли принял бы любого из толпы за паломника, если бы хозяин гостиницы не предупредил меня, что некоторые были на самом деле просто путешественниками, присоединившимися к группе ради безопасности и общения.

— Поклон от отца Бланда и отца Мордана, — приветствовал меня парень — не выпьешь ли с нами теперь или немного позже? — Я не часто слышал нуинский акцент в то время. Жители Нуина не очень склонны путешествовать за пределы своей страны — в Нуине есть все, говорят они, какой им от этого прок? Думаю, что парень был моим ровесником, хотя, судя по его поведению, казался старше. В нем чувствовалась изящность и утонченность, что предполагало женственность, но не замечалось присущей женщинам слабости. Я вспоминаю, в первые полчаса нашего знакомства я поинтересовался, не могло ли его легкомысленное поигрывание рапирой иметь практического характера, с целью запугать кого-нибудь, кто мог бы неправильно понять его нрав.

— Благородно, — сказал я… правило болтовни в обществе, которое я случайно вспомнил из поучений мадам Лоры. — Благородно и восхитительно напоить кого бы то ни было, чтобы он оказался под столом, или же присоединиться к нему там.

— Нет, у нас более трезвая компания, — ответил он. — Все умеренно. Включая, я настаиваю, умеренность… но это правило я редко могу изложить моим старшим. — Он смотрел на меня с необыкновенной проницательностью. — Я Майкл Саммерс из Олд-Сити. Извини за нескромное любопытство — кто вы, сэр, и откуда?

— Дэйви… то есть, Дэйвид… из… ну, из Мохи… я имею в виду…

— Дэйвид де Моха?

— О, господи, нет! — сказал я, и заметил, что все в баре замолчали, чтобы лучше наслаждаться нашей беседой. — Я просто имел в виду, что прибыл из Мохи, жил там. Моя фамилия… э… Лумис.

Я уверен, что он думал, по крайней мере, некоторое время, что я сообщил ложную фамилию, и он хотел помочь мне: подвел к остальным, представил, с очень изящной небрежностью, как Дэйвида Лумиса, подтолкнул меня к удобному креслу, потребовал принести еще выпить — все с таким видом, будто я был, так или иначе, важной персоной, — я не мог и предположить — почему.

Из обрывков разговора, которые я услышал до того, как они притихли, я узнал, что отец Мордан, худой и сухой священник, поучал компанию относительно первородного греха, он считал своим долгом постоянно и усердно вдалбливать это в головы странников в течение всего дня — во всяком случае, он с готовностью наградил нас улыбкой, когда Майкл представил меня. Эта улыбка быстро окаменела бы, подобно корке на румяном пудинге с изюмом^[106], но он ее сдобрил. Так уж случается, что некоторые рождаются с уксусом вместо крови и лимонами вместо яиц, вот и все.

— Отдыхай, — сказал мне Майкл, — и присмотрись к нам, молодой человек, может у тебя возникнет желание пройтись с нами часть пути или весь путь до Олд-Сити, если намерен идти туда. Мы отправляемся утром, это последний этап кольцевого путешествия обратно к нашему домашнему очагу.

Я не мог сказать «нет» Майклу, и, в любом случае, это было именно то, чего я желал. Я слонялся там во время разговоров и пения, пока день не сменился вечером. Там было два три прекрасных певца и девушка, оживленно игравшая на гитаре; с участием моего горна у нас получился настоящий музыкальный вечер и я выпил достаточно, что помогло мне не заметить, каким слабым было наше исполнение по сравнению с бродячими комедиантами. Более того, только выпивка и Майкл воспрепятствовали мне не сойти с ума от тоски по дому — другими словами не скажешь: тоски по дому на колесах с укромным уголком, едущему не в определенное место назначения, а только к следующему селу, расположенному у дороги.

Кроме Майкла, двух священников, и еще одного человека, те странники остались в моей памяти, забыл я и имя того «еще одного человека». Он был прекрасный старик — седой, глуповатого вида путник, без конца пивший воду, со свисавшими с верхней губы четырехдюймовыми усами, что вызывало желание дернуть за них, словно за язык колокола, но он казался очень образованным, поэтому импульсивно хотелось проскользнуть мимо него. Когда Майкл представил нас друг другу, он сказал с тихим вздохом: «Ааан». Майкл рассказал мне позднее, что так произносится слово «Очарован!» в оксфутском диалекте английского языка, на котором говорил глуповатого вида путник. Я не знаю, почему так назвали это произношение — в нем очень мало от подлинного значения слова и вряд ли есть что-либо английское.

Конечно, я всегда буду помнить, как Майкл подмигнул мне, поздно вечером, когда нам пришлось быстро пропеть мэрканский гимн, чтобы удовлетворить отца Бланда; его подмигивание вызвало у меня лихорадочную необходимость поговорить с ним конфиденциально и узнать, встретил ли я такого же одинокого человека моего типа, даже если он окажется еретиком. Как только, во время пения гимна, эта мысль пришла мне в голову, мне показалось, что Майкл — с тех пор, как мы встретились — выведывал все время мои мысли, так же неуловимо, как дикое животное ощущает легкий ветерок.

Позднее он предоставил мне возможность поговорить с ним той ночью, проскользнув в мою комнату со свечой, которую не зажигал, пока не закрыл дверь.

— Можем ли мы побеседовать, Дэйвид Лумис? У меня кое-что на уме, но можешь прогнать меня, если очень устал и хочешь спать. — Он все еще был одет по всей форме, как я заметил, включая рапиру.

Спать мне не хотелось. Он пододвинул стул поближе к моей кровати и сел, широко расставив ноги, расслабившись, как небольшой кот. Я немного боялся его, однако питал уже к нему привязанность, думая, как легковесно он выглядел — сильный ветер мог бы выдуть его из комнаты. Его голос казался более похожим на контральто, чем на тенор; он не пел вместе с нами, заявив, что не различает звуковых тонов, но это оказалось неправдой, хотя у него были свои причины.

— Дэйвид Лумис, когда я смотрел на твое лицо, то чувствовал в нем признаки ереси. Нет, пожалуйста, не тревожься. Я занимаюсь охотой за ней, но со стороны еретиков, понимаешь?.. только не с противной стороны. — Никто никогда не смотрел на меня так проницательно, как смотрел тогда Майкл, прежде чем коротко и резко выкрикнул: — Нет побуждения побежать рассказать отцу Мордану?

— Никакого, — ответил я, — за кого ты меня принимаешь?

— Я должен был спросить, — сказал Майкл. — Я почти рассказал тебе, что я еретик, опасного типа, и мне пришлось выжидать, не появится ли у тебя такое побуждение. Если бы я понял это, мне бы пришлось принять какое-то решение.

Я посмотрел на рапиру.

— С помощью этого?