— Ну, дружище! — ответил папа Рамли. — Господь прощает многих грешников. Выйди вперед и откровенно выскажись! — Он был слегка обеспокоен. Папа сказал нам позднее, что не был уверен, видели ли меня вместе с Сэмом, разговаривавших у забора.

Сэм, этот старый негодяй — мой папа, обратите внимание — сказал:

— Вечная ему хвала, но позволь мне облегчить душу!

— Позвольте несчастному пройти вперед, добрые люди — он больной человек, я вижу. Подвиньтесь, прошу вас! — Люди уступили Сэму дорогу, может быть, и из жалости, и потому, что он мог быть немножко более привлекательным. Он, действительно, выглядел почти что смертельно изнуренным — кашлял, шатался, приостановился у задней стенки фургона и позволил Тому Блэйну поддерживать его. Если бы я не видел многозначительного покачивания головой, я бы уже был там, вне себя от возникшей обеспокоенности и, возможно, испортил бы дело.

— Находит на меня иногда внезапно, — сказал Сэм, чтобы избежать критики тех, кто мог заметить его рядом со мной перед выступлением, устойчивым и очень сильным. — Действительно, внезапно! — и, отвернувшись от толпы, он подмигнул папе.

С этого момента можно было подумать, что они занимались таким делом долгие годы. Я прошептал в ближайшее ухо, которое, оказалось, принадлежало Минне Селиг:

— Это мой папа.

— Да? Я, в самом деле, видела вас вместе.

Бонни сказала:

— Он не такой уж и сцыкун!

Я почти вырос от гордости.

Папа Рамли уже наклонился к Сэму, мягкая ангельская улыбка расплылась там, где можно было видеть его лицо, окаймленное черной всклокоченной бородой. Его голос звучал, словно кленовый сироп, льющийся из кувшина.

— Не отчаивайся, человече, — не надо, и подумай о радости на небесах, которая ожидает раскаявшегося грешника. Скажи, наконец, где же тебе болит?

— Ну, болит повсюду внутри груди, с зигзагообразным омертвением.

— Да, да. Немного болит впоперек, когда ты дышишь?

— О, господи, я именно это имею в виду!

— Да. Ну вот, сэр, я могу читать в сердце человека, и вот что я скажу тебе об этом грехе, он уже почти искуплен раскаянием, и все, что тебе нужно — это вылечить боль в груди, так, чтобы устроить прямой путь к святому духу и прочему — только, конечно, тебе придется постараться.

Том Блэйн, очень развеселившийся, оказался прямо там, с бутылкой «Матери Спинктон» и деревянной ложкой его собственного изготовления. Я сам так никогда и не понял, как только обычная кленовая деревяшка могла выдерживать и оставаться целой, одновременно обугливаясь и сморщиваясь, что всегда происходило под воздействием Матери, но я ничего не могу поделать, кроме как рассказать историю так, как она произошла. Буду проклят, если эти два старые озорники не говорили, долго и скучно, еще минут пять, тогда как Том держал ложку, прежде чем Сэм, наверно, дал себя уговорить и проглотил немного. Я считаю, что им повезло: если бы «старая леди» разъела дерево ложки и вылилась, пока они говорили, толпа могла бы линчевать всю нашу компанию.

Наконец Сэм принял лекарство и, в течение нескольких секунд, чувствовал себя довольно спокойно. Да, часто не чувствуешь сразу же чего-либо, кроме понимания того, что настал конец мира. Конечно, Сэм был приучен к неразбавленному кукурузному спирту, пережаренной пище и религии; все равно, я не думаю, что что-либо в прошлой жизни этого человека могло действительно подготовить его к «Матери Спинктон». Она проникла в его внутренности, и, когда черты его лица, вроде бы, был восстановлены, так что он снова был узнаваем, мне казалось, что я слышал, как он бормочет: «Со мной все кончено!» Все было в порядке: любой простак, который невольно услышал его слова, вероятно, думал, что тот созерцал прекрасную небесную вечность. Затем, как только Сэм смог двигаться, он повернул голову, так что простаки могли наблюдать, как румянец блаженства или чего-то еще разлился по его лицу и он провозгласил:

— Хвала его имени, я снова могу дышать!

Да, конечно, человек непременно будет восхвалять окружающую красоту, обнаружив, что он все еще в состоянии дышать после небольшой дозы «Матери Спинктон». Но простаки еще совершенно не пробовали ее, поэтому, считаю, что они не совсем поняли, что он имел в виду.

— Я был близок к смерти, — сказала старая кляча, — но вот я живу! — И тогда все придвинулись и окружили его, желая прикоснуться к нему и погладить человека, который был вырван из могильной ямы, даже растоптать его, чисто из дружеского расположения.

Папа Рамли выскочил из фургона. Они с Томом с трудом высвободили Сэма от толпы; потом Том пошел продавать бутылки — за несколько минут он распродал их, примерно, так же быстро, насколько он мог справиться с этим — а папа Рамли повел больного к тому фургону, где все еще сидела седовласая женщина, курившая трубку и от всего этого получавшая удовольствие. Я поплелся к ним, а девушки пошли со мной.

Трудно поверить, как много свободного пространства можно обнаружить в одном из тех длинных крытых фургонов. Каркасы в виде перевернутой буквы U, поддерживающие холст, соединяются поперечинами, сделанными обычно из граба, прямо выше уровня головы, а на поперечины опирается легкая плетенная плита, представляющая собой что-то вроде чердака для складирования легких вещей. Эти поперечины также удерживают подвесные перегородки, разделяющие фургон на уютные отсеки, располагающиеся вдоль обеих боковых сторон фургона, с узким проходом между ними, по которому люди могут двигаться по одному. В передней части фургона имеется свободное пространство без спальных отсеков — просто холщовые стены, обычно с окном на каждой стороне. Ради смеха, мы всегда называли это пространство гостиной.

Именно сюда привел нас сейчас папа Рамли, в гостиную этого фургона, в котором располагались и его собственные апартаменты. Так как это был главный фургон, гостиная в нем была почти вдвое большей по размерам, чем в других фургонах, и в ней имелись книжные полки, чего я никогда не видел и не представлял себе ранее. В этом фургоне было только четыре спальных помещения, два двуспальных и два односпальных: односпальные — для мадам Лоры и старого Уилла Муна, который обычно погонял мулов, двуспальные — для Стада Дабни с женой и для папы Рамли и любой женщины, которая делила с ним койку. Папа собрал нас там — Бонни, Минну, Сэма и меня. Мадам Лора, со своей глиняной трубкой, вошла последней, и уселась по-турецки, так же гибко, как девушки. Я никогда не слыхал, чтобы у бродячих комедиантов имелся стул — вы сидите на полу, или лежите, или разваливаетесь, как душе вашей угодно. В этой главной комнате весь пол, размерами десять на двенадцать футов, был покрыт бурой медвежьей шкурой, которая была нашей гордостью. Папа не сказал ничего, пока седовласая женщина не уселась; тогда он просто взглянул на нее и проворчал.

Мадам Лора попыхивала трубкой, пока та не погасла, и потирала чашеобразной частью трубки свой тонкий нос. Она пристально всматривалась в Сэма, и он ответил на ее взгляд, и у меня было чувство, что они обменялись посланиями, которые удовлетворили обоих и нас совсем не касались. Хотя и совсем седовласая, полагаю, что она была немного моложе его. Наконец, она спросила:

— Вы из северного Кэтскила, не так ли?

— Да. Не слыхал никаких известий о войне в последнее время.

— О, так. Она окончится через два-три месяца. Может, вас привлекает жизнь бродячих комедиантов?

— Вполне возможно, принимая во внимание, что я одинокий по убеждению.

— Вы проделали там, в толпе, хорошую работу, как добровольный зазывала. Мне вряд ли приходилось когда-либо прежде видеть такое исполнение.

— Что-то, вроде, нашло на меня, как-то внезапно, потому что мне бы не хотелось, чтобы вы подумали, что мой парень — единственный талант в семье.

— Так вы его папа?

— Да-а, это особая история, — сказал Сэм, — только мне не хотелось бы рассказывать об этом без его разрешения.

Тогда она посмотрела на меня, и я почувствовал в ней благожелательность, и рассказал историю нашего знакомства, что оказалось совсем не трудно. Бонни и Минна притихли, во всяком случае, думаю, они не продолжали игру в разделение меня сверху вниз пополам, непосредственно под ее взглядом. Я рассказал историю откровенно, не чувствуя необходимости изменять или смягчать ее. Когда я закончил, Сэм сказал: