Через несколько дней меня, все еще в гипсе, поставили на костыли. Поначалу трудно было перемещать свое тело - какой-то каменный брус. Но Софья Леонидовна, мастер своего дела, терпеливо учила меня ходить, придерживая за талию (да что там осталось от талии!), приговаривая: "Ать-два! Ать-два! Еще разик!" - и пошло понемногу.
Кто долго не лежал, тому не понять, какое это счастье - ходить! Просто ходить, перемещаясь в пространстве! Какое разнообразие, богатство впечатлений! Сколько на свете помещений, коридоров, переходов, сколько окон, солнца! Особая радость - добраться до раковины и там не спеша вымыться, вычистить зубы... А помочь кому-то из лежачих? Принести что-то из холодильника?
- Ходить как можно больше! - говорил Ростислав.
Я и ходила. Болели подмышки, подпертые костылями, - терпи! С каждым днем все тверже, уверенней! Все бы хорошо, если бы только не черный, ненавидящий взгляд Зины. Теперь я лучше понимала Зину. Она ненавидела меня, как я там, в реанимации, свою соседку.
Однажды я решилась: от раковины пошла не к кровати своей, а к Зининой. Та лежала с напряженным лицом. Вблизи это лицо не казалось таким красивым, как издали: что-то в нем бешеное, дисгармоничное. Лицо как разинутый в крике рот.
- Послушайте, Зина, за что вы меня так ненавидите? Что я вам сделала?
Черным сверкнули Зинины глаза (все-таки хороша!):
- Дело мое - люблю, ненавижу. А если вы насчет денег, что у вас брала, то не беспокойтесь, отдам.
- Бог с вами, Зина, да я и думать забыла об этих деньгах!
- Никогда. Не такой человек, чтобы забыть. Ваш брат, врачи, все до одного жадные. Только бы побольше нахапать!
- Стыдно так говорить, Зина!
- Не я одна, все говорят: хапуги они. Зря небось говорить не будут!
- А тут именно зря говорят. А вам-то особенно стыдно! Разве Ростислав Романович ради денег мучился с вами, собирал по кусочкам?
- Не ради денег, так ради авторитета. Авторитет - те же деньги. Не знаю я, что ли?
Ну что тут возразить? Я повернулась и, стуча костылями, пошла к своей кровати.
Ночью тихо, как шелест камыша, - вопрос Дарьи Ивановны:
- Соседушка, не спишь?
Она теперь звала меня "ты" и "соседушка". Как мне это было отрадно!
- Не сплю.
- Ты на Зинку-то не обижайся. В ее сердце тоже надо войти. Пока ты там лежала, к ней Рудик опять объявился. Как услыхал про квартиру, что ей дали, видно, жадность в нем взыграла. В его-то однокомнатной старая жена с ребенком. Не поладил он с ней или что, а только пишет он Зине письмо: так, мол, и так, не могу больше видеть эту жену, надоела до пса. Спит - храпит, котлеты жарить не умеет, все через коленку, а квартира на нас двоих теперь записана, свой личный счет, подлюга, выправила. На развод в крайности согласна, но только чтобы я квартиру разменял на две однокомнатные. А где ее разменяешь, когда санузел совмещенный? В крайности на две комнаты в коммуналках. А я, пишет, по своему уровню в коммуналке жить не могу. Я, пишет, человек своей эпохи, привык к удобствам. И еще пишет: я, мол, Зиночка, осознал мою неправоту в твой адрес и прошу прощения, и давай снова по-хорошему. Зина прочитала письмо это Рудиково, слезами так и облилась. Кричит: "Не прощу никогда, он всю жизнь мою изгадил, я через него калекой стала". Потом - потише, не так уверенно. Посылает мне записку через ходячую из восьмой палаты: "Дарья Ивановна, не сердитесь за нрав мой собачий, только не с кем посоветоваться, кроме с вами. Как получила это письмо от Рудика, насердилась-наоралась, и стало мне ясно, что я его люблю и жить без него не могу. Написать мне ему или характер выдержать? Если советуете все же написать, кивните головой, а если нет - помотайте. Как скажете, так и сделаю".
Прочитала я записочку и сама не знаю, кивать мне или мотать. С одной стороны, любит она его, а любовью не только человека, пня можно выправить. А если он это затеял только за-ради квартиры? Подумала-подумала и решила: дай кивну головой, пиши, мол, там разберетесь. Да.
Написала она ему письмо и отправила через ходячую. Пишет: люблю и все такое прочее, жду ответа, как соловей лета. День назначила, когда ему прийти. Накануне волосы на бигуди накрутила, расчесала - ну кукла и кукла. Даже губы накрасила, а он нейдет. Может, у него работа срочная? Все бывает. Только больше о нем ни слуху ни духу. Зина не в себе, тихая стала, только глаз полыхает. Думаю, зря я тогда кивнула... Плохо девке. Рудик обманул. Был сын, и того своими руками отдала. И мать ей вроде не мать, а захватчица. Ничего не скажешь, заботится о Зинке, белье меняет, передачи носит, а любить не любит. Опять же заново запивать стала. Одно время, как Зина покалечилась, бросила было, а теперь снова здорово!
И в самом деле, когда Марья Михайловна пришла (уже без Владика, его больше не пускали) и стала протирать пол под моей кроватью, я явственно почуяла запах спиртного. Окончив уборку, она с нелепой улыбкой на миловидном лице села на табурет, расставила ноги и сипло запела "Ромашки спрятались, поникли лютики"... Зина со своей кровати кинула в нее стакан. Марья Михайловна с цирковой ловкостью поймала его. Все это походило на бред...
22
Неожиданная новость: приехал Митя! Не писал, не телеграфировал, просто приехал! Все такой же - бледный, редковолосый, но милый, милый до невозможности! До чего же люблю его, старшенького!
- И зачем ты приехал? Пропускаешь занятия, ведь последний курс, а здесь ты мне все равно ничем не поможешь. Вот выпишут - тогда повезешь домой. А так-то чего ради?
А сама была рада без памяти, что приехал. Он смотрел с удивлением, словно не узнавая. И в самом деле, судя по зеркалу, изменилась я крепко. Остриженная, ненакрашенная, в безобразном халате. Сутулая, на костылях мешок мешком.
- Ну, пойдем в холл, там поговорим.
- Однако ты молодец, мама! Уже на ногах.
- Не на ногах, на костылях.
- Важно, что не лежачая. Для такого перелома совсем неплохо восстанавливаешься.
- А откуда ты знаешь, какой у меня перелом?
Смутился:
- Я тут говорил с твоим, как его, Михаилом Михайловичем. "Автором сустава". Смотрел твой последний рентген. В общем, там все в порядке. Ты не беспокойся...
Ох, эта врачебная бодрость!
