А она все говорила. Перешла на питание. Попросту помои - иначе не назовешь. "Мой Джек в рот не взял бы!" (Джек, видимо, собака.)
- Пусть покушаю умеренно, - говорила соседка, - но на высоком уровне.
Боже, как я ее ненавидела! Это была первая больная, которую я ненавидела. А ведь говорила себе и другим, что люблю больных. Полно, так ли? Любила, но "больных вообще", а не каждого в отдельности. Их отношение ко мне. Любила, в сущности, только свою работу. Ее азарт, поглощенность, страсть. Работа - мой кумир, мой Молох всепожирающий. Не слишком ли много принесла я ему в жертву? Поздно раздумывать. Жертва принесена...
Отворилась дверь. Вошел Михаил Михайлович, "автор сустава", который меня оперировал. Осведомился о самочувствии. "В норме, спасибо". "Что-нибудь нужно?" - "Ничего". (Только бы не походить на соседку!) - "Ну, теперь пойдете на поправку".
Как-то усиленно бодро он говорил. Вспомнила свои собственные усиленно-бодрые речи у постелей больных, когда была человеком, а не "историей болезни номер такой-то...". Почудилось мне, что не все со мной было в порядке. Но ничего не спросила.
Михаил Михайлович любезно потрепал меня по руке и собрался уходить.
Кислый голос соседки:
- Профессор, а я? На меня вы не обращаете внимания?
- Простите, вы не моя больная. Вас оперировал Владимир Степанович, по своей методике. Он, вероятно, зайдет вас проведать. А вы на что жалуетесь?
- Боли, боли и боли. Вся кругом в болях.
- В первые дни после операции это неизбежно. Придется потерпеть.
- Но это бесчеловечно - заставлять больного страдать! Снимите боли, для чего же вы существуете?
- Позвольте знать мне самому, для чего я существую, - сухо сказал Михаил Михайлович и покинул палату.
Всей душой я была на его стороне...
- Сестра! - закричала соседка. - Немедленно вызовите Владимира Степановича.
- Владимир Степанович на операции. Когда кончит, он к вам зайдет.
Сама вежливость. Вежливая враждебность.
- Мясник! - закричала соседка. - Он, видите ли, на операции, а я должна терпеть! Нет, я этого так не оставлю! Они у меня попляшут!
Я чувствовала: еще немного - и я задохнусь. Зато колебания между двумя сторонами преграды кончились. Я целиком была там, со своими. Какие бы они ни были. Даже с малосимпатичным Михаилом Михайловичем. Уже не говоря о Владимире Степановиче - он несколько раз заходил к соседке, великан-богатырь с древнерусским бородатым, спокойным лицом, какой-то Добрыня Никитич или Вольга Святославич. Удивительные у него были руки большие, длиннопалые, руки умельца, артиста тонкой работы; каждый палец жил своей особой, талантливой жизнью. Каждый раз, когда он приходил, я любовалась на его руки. Это помогало мне не слышать вздорных претензий соседки.
21
В прежнюю, общую палату возвращалась как в родной дом. Как легко становится "домом" временное пристанище! Кого-то с огорчением недосчиталась. За время моего отсутствия выписали двух: веселую Дусю в гипсовом сапожке и старушку Лидию Ефремовну с одуванчиковой головкой. "B престарелый отправили! - пояснила Ольга Матвеевна. - Там ее быстренько сбазлают!" Что значило "сбазлать", я не знала, но смысл был ясен и грустен. На местах выбывших лежали две новенькие, обе на вытяжении, с серыми холмами в ногах кроватей. И опять ни одной ходячей! А нянечек нет, не докличешься...
Дарья Ивановна встретила меня бледной улыбкой восковых губ: "А я хожу! Как Баба-Яга в ступе!" - "Да ну?"
И в самом деле! Настал физкультурный час, методистка Софья Леонидовна ввезла в палату сооружение на колесах, нечто вроде детского "ходунка", только высокое, по грудь взрослому, подняла, как пушинку, Дарью Ивановну, поставила ее внутрь "ходунка", и вот старушка, опираясь локтями на фанерное кольцо, двинулась-покатилась вперед... "Носочками работайте, носочками! - приговаривала Софья Леонидовна. - Только следите за равновесием, а то будет у нас чепе!" Лицо Дарьи Ивановны светилось неземной радостью: хожу!
Этой ночью по старой привычке опять был у нас разговор.
- Я так рада за вас, Дарья Ивановна! Вы уже ходите, правда, в каталке, или как ее там, а потом перейдете на костыли... А там и без костылей совсем здоровой будете!
- Не буду, Кира Петровна. Не буду я здоровой. Я до сих пор не признавалась: рак у меня.
- Откуда вы взяли? Кто сказал?
(Такого обычно больным не говорят.)
- Да что, я сама не понимаю? По врачам сообразила. Да еще по облучению. Разве у кого не рак, на облучение посылают?
- Посылают, - слегка покривив душой. - Из профилактических соображений.
- Нет, у меня не из профилактических. Большую дозу назначили. А я не боюсь. Живу с раком, как и без рака. Судьбу не переспоришь. Только бы человечье лицо не потерять, когда вовсе уж невтерпеж станет. Люди не теряли. Сергея Лазо, того в паровозной топке живьем сожгли, а лица не потерял. Неужто мне хуже его будет?
- Дарья Ивановна, - сказала я, невольно соскальзывая на привычный врачебный тон, - бросьте эти мрачные мысли! Надейтесь на лучшее. Даже если рак - сегодня он излечим. Тысячи людей лечатся, выздоравливают... Вот у нас в больнице...
- Неоперабельный у меня, - перебила Дарья Ивановна, как отрезала. - А насчет мыслей, они у меня не мрачные. Очень даже светлые мои мысли. Жизнь прожила не зря. Сына, дочку воспитала, живут хорошо, у обоих кооператив. Внучка Лидочка что свет небесный: "Баба Даша! Вам книжку почитать?" "Почитай, моя ласточка". Внук Федя, тот еще мал, в штаны писает, но тоже развитый для своих лет. "Папа-мама" говорит, а ведь года еще не сравнялось. А главное - муж, Николай Прокофьевич. Чудо какой заботливый. И руки золотые, и душа брильянтовая. Нет, я из женщин счастливая. Вот приобучусь на каталке, там на костылях стану скакать. А сколько жить отмерено, это не нам знать. Коля обещал мне стул катучий сварганить, он ведь у меня и по дереву мастер. Сяду в стул и стану раскатывать, как царица небесная. Плохо ли? За покупками-то, видно, уж не пойду, а сготовить-постирать сумею, потихоньку да полегоньку, а куда спешить? Время, оно само идет, в одну сторону катится...
Поговорила с Дарьей Ивановной, посмотрела на себя со стороны - чего-то не хватает до полного человека. По Дарье Ивановне мне бы равняться, да нет - свое "я" рядом путается, мешает.
