Гретель, несомненно, приходилось еще сложнее, но она ни разу не пожаловалась брату. Старалась идти вровень с ним, не просила сделать перерыв, не вспоминала про пищу. Гензель, мысленно усмехнувшись, подумал, что в этой тощей бледной девчонке куда больше сил, чем кажется на первый взгляд. Но она была всего лишь ребенком. Время от времени она начинала отставать от брата, прихрамывать и закусывать губу.

– Давай сделаем привал, Гретель, что-то я устал, – приходилось говорить Гензелю в такие моменты. – Измотался я что-то. Мне бы дух чуть-чуть перевести.

– Давай минутку посидим, братец, – покорно говорила она, оправляя изорванный и болтающийся лохмотьями подол.

Потом они поднимались и вновь брели вперед, обходя стороной деревья, поросшие изогнутыми черными когтями, болотные кочки, похожие на чьи-то разлагающиеся головы с треснувшими черепами, и лианы, кажущиеся распотрошенным и развешанным на ветвях кишечником.

Стали ли они ближе к Шлараффенланду? Гензель не знал этого. Они шли уже долго, очень долго, куда дольше, чем вел их отец. Значит, стучала крохотной серебряной птичкой в висок неутешительная мысль, они шли по неверному направлению. Но как выбрать верное в том месте, где никаких направлений и вовсе нет? Последний раз они видели тропинку вчерашним вечером, когда бежали в поисках катышков. Но в темноте, видно, сошли с нее, а новых все не появлялось. Не удивительно – кто будет натаптывать тропинки в Железном лесу?..

Здесь отказывало даже чувство времени. Гензель с трудом представлял, сколько они идут и сколько осталось до заката. Иной раз казалось, что они проснулись час назад, иной – что должно было пройти уже два-три дня. Гензель невесело подумал о том, что яд Железного леса пропитал даже само время, теперь оно тоже больно и чуждо всему человеческому. Но надо было идти, пусть даже без направления и времени. Это он чувствовал так же безошибочно, как распознавал врагов в неприметных на вид деревьях. Стоит надолго остановиться – и все, пропали.

«Надо идти, – говорил он себе, подбадривая взглядом Гретель. – Представь, что это просто прогулка по обычному лесу…»

Постоянно нависшая опасность сжимала череп, точно обручи – разбухшую с годами пивную бочку. Гензель шел, стараясь ступать бесшумно, обходя любые подозрительные места, хоть чем-то выделяющиеся среди умирающих деревьев, и постоянно держал руку на рукояти ножа. Но голод, как оказалось, был еще худшим врагом. Сперва он лишь шуршал, как крыса в подполе, но с каждой минутой делался все сильнее и наглее. Он подтачивал решимость, вытягивал силы, копался во внутренностях колючими жадными лапами.

Ужасно хотелось есть. Гензель боялся признаться самому себе в этом желании, как будто оно могло обрести над ним власть, стоило лишь признать его существование. «Не хочу я есть, – думал он, ощущая, как ворчит желудок. – Недавно только ел, куда еще! Прав был отец, бездонное брюхо какое-то! А ну молчок там, в подвале!..»

Тюбик с пищевой смесью он хотел приберечь на завтрашний день. Но понял, что Гретель он понадобится гораздо раньше. Иначе она просто не сможет идти. Молча достал из кармана, протянул ей.

– Пополам! – запротестовала она.

Пришлось делить тюбик ножом надвое. Обычно пищевая смесь казалась Гензелю сухой, безвкусной и пахнущей чем-то затхлым, но сейчас она таяла во рту, впитываясь, казалось, в слизистую и совершенно не доходя до желудка. Он высосал свою половинку тюбика насухо и с огорчением заметил, что не стал сытее даже на самую малость. Только раздразнил аппетит, и без того клокочущий внутри.

Будь они сейчас дома, в Шлараффенланде, Мачеха уже давно накормила бы их. Еда из ее рук была скудной, однообразной и редко вкусной. Как рачительная хозяйка, Мачеха полагала, что назначение еды – поддерживать жизненные силы, и только. Но сейчас Гензель был бы рад обычной белковой похлебке не меньше, чем блюдам, что подают в графском дворце на серебряных подносах. Если бы, конечно, в эту минуту сама Мачеха не пировала бы ими, непутевыми детьми… Гензель представил, как слуги Мачехи, исполнительные и грозные анэнцефалы, тащат их с Гретель в подземелье, где уже жадно скрежещут разделочные ножи, – и случилось чудо, голод как будто немного отступил.

– Сейчас бы каши… – вздохнула Гретель. Свою порцию она прикончила еще быстрее и теперь пыталась слизать с пластика едва видимые остатки.

– Каши! – насмешливо фыркнул Гензель. – Может, еще бесконечный горшочек, как в истории?

– Бесконечный? – спросила Гретель, широко открыв свои большие глаза, и Гензель с опозданием вспомнил, что история про бесконечный горшочек – не для маленьких девочек. И уж точно не для девочек, которые читают в десять лет «Классические генетические модели» Менделя.

Гензель ожидал, что Гретель по своему обыкновению сморщит нос. Но она неожиданно попросила:

– Расскажи.

Она никогда не капризничала, ничего не требовала, да и просила редко. А уж чтобы просила рассказать историю… Гензель подумал, что нынешнее приключение в лесу изменило не только его.

– Жила-была в Шлараффенланде одна девочка, – неохотно заговорил он, внимательно поглядывая по сторонам, чтобы не пропустить очередной опасности. – Было ей десять лет, как тебе сейчас. И тоже очень любила набить живот… поесть то есть. Все, что ей Мачеха давала, съедала враз! И все равно жаловалась, что ее не кормят вдосталь…

– И вовсе я не такая обжора! – возразила Гретель, поджав губы. Сказано это было с такой детской обидой, что Гензель едва не засмеялся. Вот тебе и «Классические генетические модели», вот тебе и Мендель…

– Ладно, значит, ты совсем не похожа на эту девочку. Это была совсем другая девочка, ясно? У нее была большая семья – отец, бабка, тетка, пять братишек и пять сестричек. Все работали на фабрике и получали свои порции, и только она одна постоянно ныла, что кормят ее хуже прочих.

– Мы совсем не похожи, – решила Гретель, немного успокоившись. – Рассказывай дальше, братец.

– Буду, если ты не станешь меня перебивать! – Гензель попытался повторить выражение отца, которого он сам отрывал от рассказа, но едва ли у него это хорошо вышло. Махнув рукой, он стал рассказывать дальше: – Однажды Мачеха наказала ей сходить по одному поручению в соседний город. Пошла она по дороге мощеной и встретила на окраине старуху. Старуха была страшной, зубы до пояса, косы нечесаные до земли, глаз один, а зубов вообще нет. «Здравствуй, девочка, – прошамкала старуха. – Ты еще не знаешь, что свет Человечества сегодня озарил твою дорогу, ибо я – геноведьма и могу выполнить любое…»

– Это выдумки все, – не по-детски решительно сказала Гретель. – Неправильная история, нечестная.

– Геноведьмы – это никакие не выдумки! – решительно возразил Гензель. – Я от самого священника слышал в церкви. Это те, кто, не имея прав, занимается генным волшебством, портит людям кровь и внутренности… Вот ты, если свои глупости не бросишь, точно геноведьмой станешь! Потому что квартеронам такая милость не положена, не берут их в цех геномастеров!

Гретель досадливо дернула головой так, что белые волосы, давно не чесанные и грязные, разлетелись в стороны.

– И вовсе я не про это! Геноведьмы не бывают страшными! Они же генами занимаются. И всем, что… внутри. Все живое им послушно. Значит, и свое тело они могут менять как вздумается!

– Всем известно, что они страшные, – не согласился Гензель. – Это потому что они от света Человечества отвернулись и всякие незаконные генетические зелья на себе испытывают. Оттого они гадкие, как столетние жабы!

– Если я стану геноведьмой, то такой не буду.

– Геноведьмой она станет!.. – рассердился Гензель почти взаправду. – На костер захотелось? Будто не знаешь, что с геноведьмами делают!

Гретель засопела, потом сказала:

– Так то у нас, в Шлараффенланде… Я слышала, в других городах геноведьм не жгут. А некоторые даже в почете и золоте…

– Цверги тоже в золоте живут, – насмешливо сказал Гензель. – Только водиться с ними желающих маловато. А ты, юная геноведьма, раз меня слушать не хочешь – и не слушай.