Мать достала из печи теплую воду. Наталка смыла кровь, обтерла чистым рушником, проворно забинтовала чистым полотном грудь, стянула потуже бок. Солдатское обмундирование спрятали, на бойца натянули старый ватник, из которого клоками торчала вата, перевязали крест-накрест платком, надели рваную шапку, положили на теплую лежанку, накрыли всяким хламом, чтобы он согрелся. Всю одежду подобротнее от немцев спрятали - сложили в кадки и закопали в огороде. Все так делали.

Намучились мать с дочерью, пока стащили с бойца сапоги, согрели ноги. Наталка долго растирала негнущиеся пальцы, потом, обмотав ноги теплыми портянками, натянула драные валенки. Сергей начал согреваться. Мучила жажда, сохло во рту. Жадно пил кисленький взвар.

Варвара Снежко горевала над бойцом, тихонько приговаривала: где ж мой сыночек дорогой, кто ему в беде пособит, позаботится ли о нем чужая мать, как я о тебе, согреет ли чья добрая душа? Да и жив ли он, может, в донских степях снега замели его, не знает того ни родная мать, ни сестра.

Сергей лежал пластом, его то в жар бросало, то в холод. Сводило ноги, ломило, огнем жгло нутро, он беспрестанно припадал к кувшинчику. Наталка жестким рушником вытирала взмокший лоб, уговаривала, чтобы постарался уснуть, надо силы копить. Мягкий девичий голос навевал сон; прислушиваясь к разрывам, преодолел забытье, бросил: наши приближаются - и умолк.

Наталка ждала рассвета, как жизни, молила судьбу, чтобы отвела извергов от порога.

На задворках хаты залопотали немцы, мать прянула в сени, умоляя дочь - беги из хаты! - сама не зная, где искать спасения. Смерть идет в хату!

Наталка замерла на пороге:

- Никуда я не пойду! Собой его загорожу!

...Моя ли тут судьба, твоя ли, голубчик, - немцы миновали хату.

3

Поставили в ряд на току стариков - костлявые, седобровые, смотрят угрюмо... Артиллерист заставляет брать с машины снаряды и подносить к орудию, что било через бугор, сдерживая наступление советских войск.

Гитлеровцам приходит конец, вот они и шалеют.

Артиллерист толкает в спину стариков - Самсона, Протаса, Касьяна давайте снаряды; те поглядывают исподлобья и ни с места.

Мертвоголовец кричит, стервенеет - шнелль!

- Против своих-то сынов снаряды? Не дождешься, вражий сын!

Затрещал автомат, померк милый сердцу мир - мир садов и цветущих гречишных полей...

В эти дни в хатах, погребах, окопах народу набивалось полно - на людях все не так страх берет. Никому не хотелось умирать в одиночестве: сходилась родня, соседи, чтобы судьба каждого была на виду.

Немцы заходили в пустые хаты - злобствовали.

Меланка Кострица пригласила соседей-стариков, матерей с детьми: "У меня просторная хата", - истопила печь кукурузными стеблями, наварила галушек. В нос шибает духовитым укропным паром, да не принимает душа варева... Ведь судьба людей решается, вокруг полыхает, гремит, грохочет. Хозяйка постелила на земляной пол соломы - клин ржи посеяла на огороде, под головы положила большие охапки, накрыла рядном. Люди пригрелись, но никто не спал, мучило чувство обреченности: не за горами освобождение, да покуда ты его дождешься... Дети, притихшие, напуганные, жались к матерям. Не раздевались, не разувались, все улеглись вповалку, с одной-единственной мыслью - скорее бы пришло освобождение. Какой уж тут сон - не подожгли бы мертвоголовцы наши хаты. Одни только дети забылись сном. Окна завешены мешковиной, на выступе печи едва курилась коптилка. Багряные сполохи разрывали ночной мрак, больше намучаешься, чем отдохнешь, пока эту ночь передремлешь.

...Занимался рассвет. Грохот затих. Люди поднимались, протирали глаза. Кое-кто всю ночь проклевал носом на лавке, не решаясь лечь. Женщины прибирали тряпье, которым укрывали детей, перевязывали платки, расчесывали волосы. Матери прикорнули около детей - жаль было будить.

В раскрытые двери ударил морозный пар, кружил по полу, выстуживал хату. На пороге покачивался гитлеровец, водил осоловелыми глазами. Хата онемела, матери заслонили собою детей. Смертным огнем полоснул автомат, люди падали, корчились, стонали.

Уложив всех на пол, автоматчик выскочил из хаты. Но, видимо, не удовлетворился содеянным. В людскую гущу полетела граната. Оглушила, ожгла, ослепила... Осыпался потолок, раскололась печь, разлетелся во все стороны кирпич. Раненые подплывали кровью.

Меланка Кострица - ее с девочкой спасла печь, заслонила от пуль и осколков - пришла в себя. Кинулась к иссеченному осколком сундуку - стоны раненых заставили опомниться, - достала полотняную сорочку, рвала на полосы, перевязывала пострадавших. Легкораненые помогали ей.

В те грозные дни сельчане жались друг к дружке, держались кучно, не задумываясь о том, что гитлеровцам легче скопом истреблять людей, нежели отдельными семьями.

Ошалевший от ярости эсэсовец - связка кур перекинута через плечо бегает со смоляным факелом по улице, поджигает хаты. Все село спалить готов.

Вышла за порог бабуся:

- Нате курочку, только не жгите хаты...

И курицу взял, и хату поджег.

Бушует пламя над школой, и пять тополей, как свечки, горят. Немцы в классе свалили в кучу парты, столы, скамейки - дерево сухое, - зажгли, ветер огонь раздувает, гудом гудит... Снаружи обложили школу соломой, минами и тоже зажгли.

Чтобы не сгореть в собственной хате, люди сбились в погребе огородника Харлампия. Погреб выкопан на пригорке, просторный, обшит горбылем. Примостились на картошке, свекле, капусте, настелили одеяла, у кого были, дремали за кадками с квашеной капустой, огурцами, помидорами, думали землей отгородиться от беды.

На рассвете прибежали во двор автоматчики, - разнюхали-таки, что в погребе прячутся люди. Не иначе как навел кто-нибудь.

Мертвоголовец открыл люк, разглядел в душной темени людское скопище, - страх светился в устремленных на него глазах. Угрожающе прорычал:

- Вег, рус!

Матери завопили, поднимая на руках детей:

- Это киндель...

Старики выставили бороды, думали старостью защититься...

Садовник Арсентий, вылезший первым, сгоряча схватил замахнувшегося гранатой гитлеровца за руку:

- Что ты делаешь, ирод, не видишь разве, что здесь одни дети да старики?

Больше он ничего не успел сказать. Скорее озадаченный, нежели обозленный этим неожиданным сопротивлением, немец огрел его автоматом по голове, и садовник осел. Гитлеровцы забыли даже, что в руках у них оружие, топтали потерявшего сознание садовника сапогами...

В погребе видят, что тут не до шуток, повылезали друг за дружкой на свет: мы мирные старые люди, разве не видно? Да по приказу автоматчиков встали в ряд, седобородый дед рядом с мальчонкой, вытянули руки над головой. Докуда же можно их так держать? У молодицы Марины замерзли пальцы, она хотела надеть рукавицу, так немец полоснул из автомата - и руки обвисли.

Долговязый эсэсовец заглянул в погреб, чуть не наполовину свесился туда, высматривал по темным углам, все ли вышли, посветил фонариком и вдруг как взвизгнет. В углу на ведре с фасолью притулился плотник Салтивец, пожилой уже человек. Ноги отнялись со страху или, может, понадеялся так уцелеть.

Немец швырнул в погреб гранату.

"...Граната упала около меня, шипит - либо руку оторвет, либо сразу смерть; схватил за длинную ручку, отбросил в угол. Граната разорвалась, я захлебнулся дымом, посекло меня осколками - конец мне, уже у меня пальца нет, уже у меня руки нет, уже и лица нет, горе мне..." - пронеслось в затуманенном сознании иссеченного осколками Салтивца.

Наверху люди поворачивались к автоматчикам спинами, загораживали собой детей, чтобы не так пугались, - страшно смотреть смерти в глаза.

Огородник Харлампий, рослый, дюжий, презрительно глядел в лицо смерти.

Некоторые не теряют надежды на спасение, взывая к человеческому разуму. Матери с детьми лежали вповалку на снегу. Чем провинились перед тобой, вражина, седобородые деды, малые дети?

Овчар Деревянко, худой, чернобородый, держа над головой негнущиеся, посиневшие на морозе руки, пытался вразумить автоматчиков: