Соломия ставит на стол жареное, пареное, приглашает:
- Ешьте, пейте, гуляйте, вы потрудились сегодня... Не одну партизанскую душу на тот свет спровадили. Слава богу, живем в достатке, немецкая власть поставила человека на ноги, от смерти спасла...
Соломия говорила всем, но обращалась преимущественно к Курту, и неспроста: хотела, чтобы слова ее покрепче застряли у ефрейтора в памяти:
- Кто выходил Селивона, когда партизаны чуть не отправили его на тот свет?
Соломия не нахвалится Шумахером, - приказал докторам спасти жизнь старосте, - и тут же осыпает проклятьями разбойников, засевших в лесах и оврагах.
- Пускай наши враги камень грызут...
Наконец-то долгожданный день настал: семью Мусия Завирюхи ведут босиком по снегу! - по приказу старосты у людей отобраны сапоги, валенки.
- Все равно они вам не понадобятся, - усовещевал староста Мавру, которая пробовала возражать:
- К колодцу не в чем будет выйти!
- И вода вам не понадобится...
В полдень Селивон, надутый, важный, расчесал перед зеркалом окладистую бороду, пригладил усы, провел щеткой по лысине, напялил синюю, со сборками, чумарку, перетянул зеленым поясом объемистый живот, на грудь нацепил немецкую медаль - награда за верную службу - и отправился в волостное правление. С первого взгляда видно, что перед вами человек не рядовой.
Улица полнилась шумом, криками, наигрывала гармонь, полицаи пританцовывали. Санька, разнаряженная, румянощекая, неторопливо шла за толпой арестованных. Люди с обреченным видом месили снег без слез, без жалоб, - знают, что натворили... Ноги обмотаны мешковиной, онучи размотались, а полицаи подгоняют. Мелькают багрово-синие икры, пятки... Кто вас спасет?
Селивон при каждом удобном случае грозил хуторянам и сельским жителям:
- Надо с корнем выкорчевать партизанское семя!
И вот это произошло.
От наплыва бурных чувств распирает грудь, полицаи без умолку кричат, надсаживаются, вопят. Не такое бы зрелище они устроили, кабы не позамерзали пруды и речки. Но Курт и без того имел возможность убедиться полицаи не очень-то нянчатся с врагами рейха.
Семьи партизан загнали в цементированный подвал под школой. Окна вровень с землей, на них одни решетки, снег метет по полу, ветер свищет, холодище. За окном на улице шаркают заскорузлыми сапогами часовые. Матери, словно овцы, сбились на каменном полу под стеной, спасая детей. Девочка прижимала к себе малинового медвежонка и рыжего зайчика. Хотя у зайчика одно ушко оторвано, а все ж таки согревает душу. Зимняя ночь бесконечна, как вечность. Каких только дум не передумаешь, какие только страхи тебя не одолевают! Закоченели люди, жизнь едва теплится в них, матери согревали детей, дети не давали умереть матерям. Сами не знают, как передремали, передрожали ночь.
Текля в отчаянии, ума не приложит, чем помочь ребенку. Замерзший, голодный, припал к груди, жадно сосет, причмокивает - капли молока не вытянет, Мавра размотала тряпку, достала мерзлый как кремень сухарь, если б в воде размочить, пососало бы дитя. Развязала узелок с горсткой каши - каша тоже смерзлась, не угрызешь.
Капля воды нет, дитя страдает от голода и жажды. Текля намяла снегу, дитя лижет, плачет - нет ни росинки питательной. Губы обметало, во рту пересохло, уже и плакать нет сил. Спасибо, Галя дала кусочек печеной тыквы, подкрепилось дитя.
Текля пролежала всю ночь на камне, ребенка положила между собой и матерью, теперь спины не разогнуть. Жилы на руках и ногах набрякли, вздулись.
Хоть бы бросили людям охапку перетертой соломы.
Пеленки все мокрые, прополоснуть негде. Текля помяла их в снегу, они вымерзли, потом на животе просушила, перепеленала малютку.
Обессилев, Текля с минутку вздремнула, и привиделся ей Марко - в каких-то лохмотьях, в лаптях. Не случилось ли с ним несчастье? Галя утешала подругу, - только бы вырваться на волю, в бою и смерть не страшна.
Чуть не за пазухой ребенка носила, на руках девочка спит, Галя держит ножки у себя в коленях, чтобы согрелись, и все-таки уберечь не смогли. Посинела, губы запеклись, выживет ли? Может, ты, малышка, погибель чуешь, что не просыпаешься?
Утром наведались полицаи, поинтересовались, все ли живы-здоровы. С веселым видом созерцали, как полураздетые люди дрожат от холода.
- Что, не слишком мягко было спать? - спросил Тихон.
В углу угрюмо поеживались посиневшие от холода люди. Не люди мертвецы.
- Чтоб тебе всю жизнь так мягко было, - ответил бородач.
- Долго еще нам сидеть? - отважилась спросить Галя.
- Нет, - охотно ответил Тихон, - пока соорудят виселицу.
- А может, и постреляют, - возразил Панько Смык.
Хведь Мачула, верно, из жалости, пообещал Текле:
- Тебя с ребенком мы первую на допрос пустим. Начальники уже прибыли.
- Кого вызовут, - хмуро буркнул Яков Квочка.
Тут как раз ефрейтор Курт приказывает полицаям привести на допрос Мавру вместе с дочерью. Галя взяла дитя на руки, пока не вернется Текля. Вернется ли? Не сознавая, что говорит, Текля умоляет подругу спасти жизнь ребенку...
Полицаи повели женщин по широкой каменной лестнице на второй этаж. Окна здесь большие. Ослепило яркое солнце, в темный подвал его лучи не пробивались. Из глаз потекли слезы. В натопленном просторном классе за столом сидели немецкие офицеры в крестах и медалях. Лоснились холеные лица, на петлицах сверкали молнии. Иззябшие женщины согревались в тепле. Теклю лихорадило, одолевала дремота, хотелось распластаться тут же, на полу, забыться сном. Жаль, что не взяла с собой ребенка, отогрелся бы здесь.
Прилизанный, невзрачного вида немец - начальник полиции Шульц - с недоуменной миной разглядывал молодицу, стоявшую перед ним во всей своей красе: ноги обмотаны тряпьем, из пальтишка торчит вата, платок с головы сполз... Зачарованно уставившись на блестевшую на свету русую косу, тройным венком обвивавшую голову, он преисполнился сочувствия, - ребром ладони полоснул Теклю по шее, - пропадет такая роскошная коса! Какая жалость!
Текля разозлилась, откуда и смелость взялась:
- Либо на смерть веди, либо отпускай! За что грудное дитя мучаешь?
Пышноусый красавец полицай Шпанько спокойно отвечает молодице:
- Выпустим на свободу, если наведешь на след Мусия Завирюхи. Где твой отец?
Мавра ответила за дочь:
- А твой отец знает, где ты? Ищи ветра в поле! Куда-то на Волгу подался.
Озлившись, Мавра обозвала большого начальника бродягой, - облазил все тюрьмы, - теперь на почетное место посадили.
Шпанько не стерпел такого поношения, наотмашь ударил, чуть Мавре глаз не выбил - слезы и кровь полились из глаз.
Текля готова была полицаю в горло вцепиться, да Курт помешал, чуть руку не вывихнул ей. Партизаны недосягаемы для полицаев, их голыми руками не возьмешь, а семьи беззащитны.
Селивон давно говорил, да начальники и сами убедились в том, что никакими муками правды у этих женщин не вырвешь. На голых камнях ночевали, на морозе! Что может быть мучительнее?
Шпанько, однако, не теряет надежды, продолжает допрос:
- Где твой Марко?
- Погнал скот на Волгу.
Полицай взбеленился, побагровел, потом посинел - не вмешайся немец, придушил бы молодицу. Не раз ему внушали - искалечить легче, чем заставить говорить. Уничтожить врага всегда успеешь, если исчерпаны все другие средства.
Шпанько презрительно ухмыльнулся:
- Ты думаешь, мы не знаем, где находятся партизанские гнезда?
- Зачем же тогда у нас спрашиваете? - говорит Текля.
Полицай снова мрачнеет, а по лицу гитлеровца пробегает усмешка. Он пробует уговорить молодицу, Шпанько переводит:
- Мы тебя освободим, оденем, накормим, обеспечим ребенка и мать, никто вас пальцем не тронет, только замани Марка в хату...
Текля не знала, чем ей больше возмущаться: доходящей до нелепости наглостью или непроходимой тупостью. Можно подумать, будто она век не вылезала из нужды, и вот теперь ее собираются "обеспечить"!
