Вслед за появлением Малиновского в Поронине от него потребовали объяснений; он производил впечатление больного человека, плакал, говорил, что готов застрелиться, но просит его выслушать. С собой он привез несколько сот писем рабочих — в доказательство своей популярности.
Для расследования его дела была образована партийная комиссия. Кроме членов ЦК РСДРП В. И.Ленина и Г.Е.Зиновьева в комиссию вошел Я.С.Ганецкий — представитель близких большевикам левых польских социал-демократов — т. н. розламовцев. Ганецкий председательствовал на заседаниях комиссии, но главное направление ее работы определял Ленин; посредническая роль Ганецкого выражалась также в том, что он продолжал поддерживать с Малиновским личные связи, тогда как Ленин и Зиновьев держались с ним строго официально[477]. Местом работы комиссии была избрана дача Зиновьевых на окраине Поронина.
Ганецкого Ленин знал давно. Четыре представителя розламовцев, в том числе Ганецкий, участвовали с правом совещательного голоса в Поронинском совещании. В Петербурге при их участии издавалась с марта 1914 г. легальная газета на польском языке «Нова трибуна» (в 4-м номере сообщалось, в частности, что «тов. В.Ильин», то есть Ленин, передал редакции выражение полной солидарности с идейным направлением газеты и внес в ее денежный фонд 5 крон)[478]. Газета поддержала в вопросе о Малиновском позицию «Правды». Но дело было не только в идейной близости. Привлекая к расследованию Ганецкого, члены Заграничного бюро ЦК исходили, по всей вероятности, также из того, что польское рабочее движение знало немало подоб пых дел, в том числе возникших в результате клеветнических обвинений и имевших трагический исход; объектом таких обвинений (со стороны Главного правления СДКПиЛ) были и сами розламовцы[479].
У розламовцев мог быть и свой интерес, так как, благодаря неоднократным приездам в русскую и австрийскую Польшу, у Малиновского сложились тесные отношения с польскими социалистами разных направлений, включая лидера социал-демократов Галиции и Силезии Дашинского и лидера ППС Пилсудского[480]. «Нова трибуна» называла Малиновского доверенным представителем польских рабочих в Думе — как ввиду его большевизма, так и «ввиду знания нашего языка и существующих у нас отношений, которое давало ему возможность принимать участие в деятельности и литературе польских марксистов, посещать польские города, переписываться с рабочими и прочее»[481]. По рекомендации Малиновского в Варшаве работал некоторое время среди русских рабочих-ткачей и железнодорожников машинист Афанасьев, исчезнувший после ареста и быстрого освобождения (подозрения против него подтвердились в 1917 г.)[482].
По свидетельству розламовца В.Краевского (Штейн), Ленин, узнав о подробностях дезертирства Малиновского, заметил: «Да, тут что-то неладно. Это дело надо основательно выяснить. Но есть ли тут неизвестные нам более глубокие причины или это просто непостижимое сумасбродство, одно ясно: из партии его придется исключить»[483]. Последнее не вполне точно: советуя в письме Г. И. Петровскому (позднее 12(25) мая) тверже перенести «взбалмошный уход Малиновского», Ленин не согласился с предложением петербургских большевиков и депутатов официально заявить об исключении его из партии, посчитав это излишним: «Устранился сам. Осужден. Политическое самоубийство. Чего тут карать еще? К чему?.. Чего еще сосать и терять время?»[484]. Такой подход депутаты считали необоснованно мягким. Возможно, их мнение было связано с разбирательством, проводившимся в Петербурге (сведений об этом разбирательстве мало; А. Е.Бадаев показал в 1917 г., что в комиссию входили 2 большевика, 2 меньшевика и 1 беспартийный юрист)[485].
18 мая «Правда» констатировала, что Малиновский «поставил себя вне наших рядов». Именно эту компромиссную формулировку мы находим в постановлении «руководящего учреждения марксистов» (легальное обозначение ленинского ЦК РСДРП), опубликованном «Правдой» 31 мая.
Постановление информировало о результатах проведенного расследования, о котором впервые было упомянуто в печати. Были указаны три источника выводов: объяснения Малиновского, заявление большевистской фракции и резолюции, принятые группами организованных рабочих (то есть партийными организациями). Выводы сводились к тому, что обвинять Малиновского в политической нечестности нет никаких оснований, но сложение депутатских полномочий без ведома руководства партии, без предварительных объяснений с избирателями и товарищами по фракции является чудовищным нарушением дисциплины, фактом дезорганизации. Тем самым, говорилось в постановлении, Малиновский поставил себя вне рядов организованных марксистов. Утверждалось также, что этот поступок не имел под собой политической подкладки и вызван был обостренной нервозностью, душевной усталостью, временным затмением. Признавалась возможность возвращения Малиновского в будущем в партию — по специальному решению «марксистского целого», если этот вопрос будет возбужден организованными рабочими[486].
Конечно, между формулировками «исключен из партии» и «поставил себя вне партии» разница как будто не столь уж большая (достаточно вспомнить, что вторая была употреблена на Пражской конференции в отношении «ликвидаторов»). Постановлению от 31 мая соответствовали резолюции, печатавшиеся в «Правде», — с одной стороны, они осуждали Малиновского за дезертирство, с другой, клеймили «ликвидаторов» за «клевету». Но резолюции все же не передавали в полной мере настроение рабочих. В первые дни после ухода Малиновского М.Горький заметил: «…Необъяснимо, несмотря на обилие объяснений»; 7 июня он писал Г.В. Плеханову о петербургских рабочих, которые беседовали с ним, «превосходно и ядовито критикуя Думу, Малиновского…»[487] (дело было на даче Горького под Петербургом, в Мустамяках, где, кстати, находилась и дача Малиновских). «Негодование на Малиновского у наших питерцев было, пожалуй, еще больше, чем у нас, — вспоминал Зиновьев. — Они чувствовали урон непосредственнее»[488].
Различие между питерцами и поронинцами заключалось, однако, как раз в том, что позиция последних была далека от «негодования», как и от точной оценки ситуации. Первым это почувствовал Г.И.Петровский: «Мы очень мягко отнеслись к ренегату, а Вы своим отношением нас удивили… Не будет ему места среди нас. Еще только началось, и еще будет отражаться та отрицательная сторона, которую произвел ренегат худшей марки; эта рана не скоро заживет… Я давно говорил, что это мыльный пузырь, который надували… Вы своим поведением нас сильно огорчили, но мы думаем, что, стоя вдали, Вы плохо понимаете суть дела»[489] В другом письме Петровский высказался по адресу партийного начальства еще более резко: «Не вздумайте любимчика около себя пригревать, чтоб и духу его не было к осени»[490].
Имеется достаточно данных, подтверждающих правоту Петровского. 13 июня А.Г.Шляпников писал Ленину из Петербурга: «Несмотря на все резолюции, «констеляции» в низах хуже, чем вы, видимо, представляете… Поймите, что ребята проглотили только что весьма неудобоваримый кусок; заставляя глотать еще штуку весьма неприятную, можно вызвать рвоту. Подождите пару дней — услышите живую речь. Особенно невыносимо письмо осужденного, его устами обвинять [ «ликвидаторов») в нечестности не значит выбрать подходящий рупор… Сообразите, какие чувства он здесь оставил, и вы, быть может, согласитесь, что боязнь обратных результатов по меньшей мере законна»[491].
