Отворачиваюсь, словно мне влепили пощечину и крепко стискиваю зубы. В груди покалывает. Переминаясь с ноги на ногу, шепчу:

— Мы должны уйти.

— Нет, мы не уйдем, пока ты не поймешь, что творишь.

— Да, кто ты такой? — я вновь пронзаю парня испепеляющим взглядом. — Как смеешь мне указывать? Я тебя не знаю, и знать не хочу! Твои слова — пустой звон для человека, который давным-давно оглох!

— Я не смогу быть вечно рядом и спасать тебя, Мира! — Дима оказывается совсем близко, кладет руки мне на плечи и смотрит в глаза так, будто пытается прожечь их насквозь. — В один прекрасный момент, ты умрешь.

— И, слава богу.

— Ты умрешь! — Встряхнув мое тело, повторяет он. — Как же ты не понимаешь?

— Да, какая тебе разница? Господи, мы едва знакомы! Моя смерть ничего не изменит в твоей жизни.

— Мне противна сама мысль того, о чем ты думаешь. Плевать, встретил бы я тогда на вокзале тебя или кого-то другого, я бы не остался в стороне. И дело не в том, что ты красива или, может, в том, что мне захотелось вдруг по уши влюбиться. Я просто не могу допустить того, чтобы на моих глазах человек избавился от вещи настолько нужной, настолько необходимой когда-то мне, да, и каждому, кто уже спит не в этих палатах.

— Ты ничего…, — голос срывается. Сглатываю и понимаю, что на глаза наворачиваются слезы. Вух, что со мной. Смахиваю их с ресниц и продолжаю, — ничего не понимаешь.

— Мира, как бы я хотел не понимать.

Парень делает несколько слабых шагов назад, словно кто-то прошиб его автоматной очередью, а я смотрю перед собой и не знаю, что чувствовать, что думать. Как реагировать на происходящее вокруг? Как предать свои же идеи, свои же принципы, если они так прочно врослись в скелет, в кости?

Я должна умереть. Я же хотела этого.

— Пойдем? — Дима неожиданно протягивает ладонь, но мне не пошевелиться. В глазах пелена, а сердце сжато так сильно, что я боюсь дышать: будет больно. — Прости, — внезапно шепчет парень и поникает. — Я погорячился, правда. Извини.

Я хочу ответить, пытаюсь, но не могу. И ни потому что не знаю, что сказать, а потому что боюсь признаться в этом даже самой себе: в смерти нет смысла, когда рядом есть тот, ради кого стоит жить.

Мы лежим на траве. Смотрим вверх и наблюдаем за самолетами, правда, сейчас уже настоящими. Они пролетают над нашими головами: гигантские, мощные, опускаются и приземляются где-то там, в аэропорте. Каждый раз безумный грохот сотрясает землю. Тишину прерывают шум моторов, свист воздуха, визг шасси о посадочную полосу. Затем до нас доносятся слабые звуки сирен, проезжающих рабочих машин, и вновь — молчание. Все замирает в трепете, в предвкушении новой вспышки грохота, в ожидании очередного не бумажного самолета, от приземления которого зависит жизнь трехсот человек.

— Ты когда-нибудь летал?

— Летал, правда, в мечтах.

На груди словно стоит целая пирамида из вопросов, и мне действительно сложно дышать. Я пытаюсь освободиться от подобного чувства скованности, от ощущения себя загнанной в клетку, но не выходит. Рву пальцами траву, смотрю в темное, беззвездное небо и молчу, потому что говорить страшно.

— Расскажи о себе, — нарушает тишину Дима, и я слышу вздох облегчения: оказывается, страшно не только мне. — Поделись.

Задумываюсь: стоит ли раскрываться перед едва знакомым человеком? Вдруг он не поймет или осудит? Я знаю: Дима уже сейчас считает меня слабой. Так нужно ли это подтверждать?

— Сначала ты, — предлагаю я. — Мне кажется, тебе тоже есть, что рассказать.

Мы не смотрим друг на друга, просто буравим глазами небо. И между нами будто негласное правило: не оборачиваться. Мы словно боимся, что встретившись взглядами, не сможем признаться во многих вещах, терзающих голову. Парень усмехается. Так и хочется увидеть его кривую улыбку, но я приказываю себе не двигаться.

— Ладно, давай я первый. Эм, мне двадцать один, я решил посвятить свою жизнь строительной инженерии, ненавижу сопромат, обожаю блинчики с мясом — да, это тема, и… Стивена Кинга. Особенно «Мизери». Сумасшедший мужик, честное слово. Хм. Еще недавно устроился на работу в кафе, чтобы хоть как-то помочь родителям. Просто…, — Дима замолкает. Несколько секунд думает, а затем на выдохе продолжает, — просто у нас сейчас трудности в финансовом плане. — Я чувствую, как аккуратно парень подбирает слова, словно боится сказать лишнего. Он взвешивает фразы, обдумывает их, наверняка, сначала мысленно пробует на язык и только потом произносит вслух. — Знаешь, у меня сестра долгое время лежала в больнице, и очень много денег уходило на ее лечение.

— Чем она болела?

— Лейкемия.

Я не хочу задавать следующий вопрос, потому что в глубине души знаю ответ. Но парень не позволяет мне собраться с мыслями, решиться. Уже через пару секунд он признается:

— Она умерла два месяца назад. В середине апреля.

Я поражена. Поражена его силой, его храбростью говорить о том, что причиняет боль. Неужели после смерти близкого он в состоянии жить, улыбаться, дышать, ходить, думать? Так ли это просто — делать вид, словно все в порядке, когда внутри переворачиваются органы, все бурлит и кровоточит. Сколько времени ему понадобилось на восстановление, как долго он пытался смириться, и смирился ли? Тоскует он сейчас, думает о сестре? Переживает? А, может, ему все равно? Может, это равнодушие, ведь нельзя так спокойно принять смерть родственника. Это невозможно. Я знаю!

Нарушаю правило. Резко поворачиваю голову и встречаюсь с взором Димы. Мы не выдержали. Оба. Никакие слова не передадут чувства лучше, чем взгляд, и я уверена: сейчас в моих глазах парень видит искреннее восхищение, потому что я действительно понимаю, как больно потерять родного человека, и действительно не представляю себе, как именно он смог это пережить.

— Ты смирился? — спрашиваю я. — Ты справился?

— Отчасти.

— Отчасти?

В горле застревает комок бешеных мыслей. Я буквально сгораю от желания закричать, вытрясти из парня всю правду и узнать секрет: как он стал таким свободным, жизнерадостным, легким и искренним. Я пытаюсь свести счеты с жизнью полгода, а он избавился от боли за два месяца. Как? Как он это сделал?

— Теперь ты.

— Я?

— Да. Твоя история.

Отворачиваюсь. Стискиваю пальцы в кулаки и думаю: он смог, и я смогу. Он сказал, и я сумею. Так, давай же. На счет три. Раз, два, нет. Не выйдет, я слабая. Прикрываю глаза и представляю перед собой десятки самолетиков, падающих с неба. В тот день мне захотелось жить: мысли сильного человека, справившегося с болью. Сейчас я тоже могу стать смелой. Нужно просто попытаться. Будь храброй, будь храброй, будь…

— Мои родители погибли, — быстро выпаливаю я и замираю.

Тут же воздух взрывается диким грохотом. Над нами появляется гигантский самолет. Он заполняет паузу ужасным шумом, визгом, он скрывает от Димы мое громкое дыхание, орущее сердцебиение. Он не позволяет мне стать в его глазах еще слабей. Когда самолет садится, и наступает тишина, мне становится страшно: я только что не просто рассказала какому-то парню о том, что меня гложет. Я признала и подтвердила смерть мамы и папы. В реальности, не в своей голове.

— Что с ними произошло? — тихо спрашивает Дима. Я знаю: он боится задеть меня, сказать лишнее, и его вопрос — не просто любопытство. Парень действительно пытается стать ближе, пытается меня узнать.

Выдохнув, отвечаю:

— С ними произошла война: для кого-то вымышленная, для кого-то самая настоящая. Папа — оператор, мама — репортер. Они всегда рвались туда, откуда все бежали.

— Украина?

Киваю. Облизываю сухие губы и задумчиво шепчу:

— Я не помню себя до смерти родителей. Такое чувство, что я родилась двадцатилетней именно в день, когда их убили. Жизнь не делилась на «до» и «после». И не было плаксивых похорон, возвышенных мыслей. Просто однажды я открыла глаза и поняла, что осталась совсем одна. Паршивое чувство. — На несколько минут замолкаю. Смотрю в черное небо, хмурюсь и гадаю: где звезды? Куда они пропали? Их прикрыли тучи? Или они, может, все разом грохнулись на землю в тот самый день, когда мне позвонили и сказали, что мама с папой погибли? А, может, их никогда и не было? Может, я преувеличивала то, что видела? Фантазировала, мечтала? Может, звезд и вовсе не существует, и мои воспоминания — самолеты, блики от прожекторов, аэропланы, вертолеты? Ведь я мастер верить в то, чего нет. И все мы мастера себя обманывать.