С тех пор свободный мир и Запад в целом подвергся диффузии и энтропийным процессам. Особенно это стало заметно после засорения югославских пашен радиоактивными стержнями американских бомб. И все это тоже приводит ко всякой всесторонней переориентации очень большого числа людей и их выпадению из системы. Огромное количество москвичей, петербуржцев (все равно он остался красным Ленинградом) и жителей других больших индустриальных городов уезжают в деревни и создают там небольшие замкнутые общины без алкоголя и наркотиков. Они там разводят скот и детей. Это очень здоровый, чисто клановый процесс, и вполне возможно, что беглецы от электронной цивилизации заменят вымершее русское крестьянство. Я бывал в таких общинах и видел на книжных полках рядом с Владимиром Соловьевым, Хлебниковым и всеми большими и малыми Эддами “Розу мира” Даниила Андреева. Ее любят и читают. Действительно, Андреев стал культовым автором, таким же, как для некоторых были Окуджава и Виктор Цой, тоже авторы не особенно изощренных текстов. Но Андреев более естественен, культурен и литературен, чем наработавший эти качества Окуджава.

Как проложатся окопы и водоразделы будущих войн двадцать первого века, никто не знает, это можно только предполагать и неуверенно прогнозировать. Но из будущих противостоящих систем и государственных формирований и союзов несомненно выпадет очень много неизвестных нам молодых людей. И они будут смотреть на стариков, в шестидесятые-семидесятые годы прошлого века начавших выпадать, с некоторым любопытством. Выпавший из системы Варлам Шаламов умер в доме инвалидов на почти тюремной койке, в окружении злобных санитаров. И ему некому было закрыть глаза. Конец сильно и несильно выпавших из системы нашего поколения тоже будет разным, большинство выпавших в шестидесятые годы уже давно “глину нюхают” по простонародному выражению. А уцелевшие или рассеялись по миру, или же пока сидят в московских и питерских норах и трясут жалами, как старые гады, на весь свет и утверждают, что именно они сильнее всех в свое время выпали из системы. Я помню некоторых выпавших из советской системы первых русских поэтов-авангардистов – они умерли духовно моложе нас, тогда совсем гладеньких и жадных до жизни. Но за теми стариками была старая, еще живая, не убитая сволочью Россия, а за нами только чернота убогого красного рейха и собственный опыт собственных шишек и травм. Но чтобы выпасть, надо или видеть кругом миражи, как постоянно видел их Андреев, или же никому и ничему не верить. Наше поколение шло вторым путем, а кое-кто продолжает идти дальше в темной комнате современности без единого лучика света, когда нет надежды, что кто-нибудь откроет окно. Девяносто первый вроде бы открыл окна, но за ними открылась дымящаяся до горизонта свалка, и кое-кто отправился шарить по ней и подъедаться отбросами чужих трапез. Название романа “Странники ночи” Андреева применимо и ко всем нам, оставшимся жить и умирать в России. Вспоминается и великолепный рассказ его отца Леонида Андреева об узнике, вышедшем из тюрьмы, затосковавшем на свободе и построившем напротив тюрьмы собственную камеру и нанявшем своего прежнего тюремщика. И гуляя вокруг настоящей тюрьмы с охранником, бывший узник восклицает: “Как прекрасна и величественна наша тюрьма на закате!” Вот и мне хочется воскликнуть нечто аналогичное, заменив слово “тюрьма” на “Россия”.

Экзистенциальные идеи, потенциально возникшие в России, родине всемирного и всеевропейского маразма, потом перекочевали во Франкфурт, а уже потом – в Париж. И начал это дело не один Шестов, а и писатели и поэты русского декаданса. У меня и Жид, и Сологуб, и Камю, и Сартр, и Леонид Андреев стоят на одной полке, а вот Даниил Андреев – рядом с переводными буддистами и тибетскими текстами. Он из порядка религиозной литературы и туда хорошо вписывается. Третий завет Даниила Андреева, который был хорошо усвоен его читателями и создал ему популярность, – это его внеконфессиональная религиозность. Российская империя, как и Византия, была государством теократическим, где Император посредством Святейшего Синода управлял Церковью. После девяносто первого началось физическое возрождение православия при полной стагнации внутреннего содержания. Иерархия, созданная на Лубянке, очень довольна статусом-кво и пытается продлить существующий порядок. Масса верующих людей отходит от Церкви и проходит мимо церкви, совершенно туда не заглядывая. Возникает совершенно новая религиозность – вне рамок храмов. Некоторые ортодоксы называют новую религиозность интеллигентскими бреднями, а само имя Даниила Андреева стало для них синонимом ругательства. Дело зашло так далеко, что одной старушке, дальней родственнице Владимира Соловьева, отказали в причастии и предложили ей покаяться за своего предка. Худшие традиции синодального православия воплотились в Храме Лужка-спасителя, как москвичи окрестили лужковский бетонный макет снесенного Тоновского храма и который так не похож на белый храм у реки, с детства волновавший Андреева, жившего недалеко от этих страшных мест взрывов и осквернений. Когда я поднимаюсь на мансарду нашей дачи и вижу сквозь фигурные переплеты модерна двадцатых годов желтые листья кленов, то всегда возникает силуэт Даниила Леонидовича с папиросой в нервных, обязательно резких пальцах и его глуховатый голос, который как бы ставит в кавычки и скобки и все прошедшее, и происходящее, и то, что не только он, но и многие из нас предчувствуют и что иногда сбывается.

Москва, 2002

Опубликовано в журнале: Зеркало 2004, 24

Алексей Смирнов

Полное и окончательное безобразие

Россия по-прежнему остается глубокой, дремучей и нецивилизованной имперской окраиной Европы, но с византийским привкусом и надкусом. Так иногда надкусывают и бросают сладкое яблочко и губы девственницы, которую почему-то не поломали, но вдоволь приучили к любви за долгую осеннюю ночь, когда ее жадно, до самого тусклого рассвета мяли на очвином тулупе под методичный непрекращающийся стук дождя. Российская империя была внебрачным союзом необласканной степной девы с бронзово-литым телом и петербургского старца-рамолика в шитом золотом сенаторском мундире, у которого плохо стояло на государственную силу. Взаимная любовь всегда дело кровавое и смертное – всё в пятнах крови на платах, знаменах, плащаницах и простынях. Вся история России и СССР – одни пятна, пятнищи и лужищи крови. Русские любовницы и любовники лучшие в мире, но в России самые дрянные на свете жены и мужья. Русские ораторы и публицисты красноречивее римских сенаторов и трибунов, но русские политики самые беспомощные и бессильные в Европе. Когда в России вдруг объявляется внятный политик вроде Столыпина, то все сбегаются посмотреть на него, как на чудо или как на некастрированного самца-яйценоса в общежитии давно облегченных евнухов. В китайском императорском дворце евнухов хоронили с деревянной лакированной шкатулкой в руках, в которой лежали их усохшие, отрезанные при кастрации семенники. В России политиков всех направлений хоронят с грязными банными узелками, в которых гниют их нереализованные, часто гениальные политические программы. Так хоронили в Киеве Столыпина, а до него – несчастного Сперанского, а затем – и все понимавшего в утробных русских делах Милюкова и умнейшего социалиста Плеханова, проклявшего Ленина. А в современной постсоветской эрэфии наступила эра непогребенных праздношатающихся политических мертвецов – по-прежнему по просцениуму бродят тени Лигачева, Лукьянова, Горбачева и Ельцина и из-за кулис иногда выглядывает сам Арбатов с Замятиным. На сцену иногда выносят и переносной катафалк с говорящими антикоммунистическими мощами Солженицына, судорожно держащего в окостеневших, растопыренных, как грабельки, пальцах две свои гробовые скрижали о всесветном вреде евреев – его “Двести лет вместе”, где он добротно доказал, что император Николай II был абсолютно во всем прав, откровенно не любя Богом избранный народец, невесть зачем забредший в Россию.