О Данииле Андрееве в этой газете тоже молчат, хотя туда волокут с литературных кладбищ любую провонявшую ветошь. Я отношусь и к себе самому, и ко многому происходящему с иронией и недоверием и всегда где-то сбоку своего текста пакостно ухмыляюсь: что эта сволочь Смирнов еще написала? Но на фоне чудовищных процессов, происходящих сейчас на территориях бывшей России, и отсутствия государственно-конструктивных сил вижу, как лихо и планомерно Россию колонизируют мусульмане и азиаты.
Д. Андреев не имел взглядов на будущее России в ближайшее время; когда в начале войны мой отец, как внук царского генерала, и моя мать, как дочь атамана и генерала, с тревогой говорили о германской угрозе, то Андреев их “успокоил”: “Глеб, не расстраивайся, если придут в Москву немцы, то это не так уж и важно. Приходили они в революцию в Киев – ну и что? Россия все равно останется”. Он, как и многие тогда, не понимал разницы между кайзеровским рейхсвером и гитлеровским вермахтом. То же самое происходило в конце войны в Югославии, когда сербы, ожидая советскую армию, радовались, что снова идут “русские братушки”. Потом они, познакомившись со СМЕРШем и НКВД, очень хорошо поняли разницу между царской армией с ее кодексом офицерской чести и красными бандформированиями с садистами-комиссарами и пулеметами в тылу своих же войск. Разницу между традиционно русскими и вновь возникшей советской человеческой сущностью по сей день мало кто понимает – ведь и те, и другие говорят на одном языке и внешне похожи. Разница между этими двумя периодами в том, что и отрекавшиеся от себя православные русские люди, чьи отцы и деды не состояли ни в ВКП(б), ни в КПСС, не делают того, что позволяют себе делать так называемые советские люди, с точки зрения “старых” русских – русскоязычная нелюдь. И в будущем Российскую Федерацию неминуемо расколет, как когда-то при патриархе Никоне, именно эта моральная разница двух народов в одном.
Андреев был вне всего этого, он горел, как свеча, совсем другим, мало понимая и анализируя окружающее. Интересно, что когда я с одним матерым монархистом ездил на его старой “Победе” во Владимир побеседовать к Василию Витальевичу Шульгину, то он знаками показал нам, что надо выйти из его однокомнатной квартирки во двор и там поговорить, сидя на лавочке. И вот тогда, сидя с ними в кустиках, я спросил Шульгина об Андрееве, с которым он встречался и беседовал в тюрьме. Помню слова Шульгина: “Очень талантливый человек, но страшный путаник”. К Шульгину в те времена из Москвы курсировало довольно много бывших и их потомков набираться ума-разума у человека, ездившего в Ставку царя требовать у него отречения. Удивительно, что Шульгина не затоптали сапогами в тамбуре вагона бывшие врангелевские офицеры, как это они сделали с председателем Думы Родзянко. Шульгин много мне рассказывал об их балканском житье и о моем дяде – генерале Ф. Ф. Абрамове, готовившем правительственный переворот в Болгарии, чтобы сделать ее оперативной базой для нового похода белых на Москву. Давно это было, и больше всего мне запомнилось, как мухи и осы лезли Шульгину в уши и длиннющую бороду и как он их хлопал и отгонял от коротко стриженного шара своей давно загнанной в чекистскую лузу головы...
В те далекие шестидесятые никто бы из нас не поверил, что не только Евразия, но и Западная Европа тихим демографическим путем начнет освобождаться от белого населения и станет местом обитания турок и арабов. Машинизированная цивилизация для арийской ветви homo sapiens'а окажется пострашнее средневековой чумы, орд Чингисхана и двух мировых войн. Все теперь решит эгоистичная бездетная парочка, сидящая в теплой квартирке у видака и обучающаяся половым извращениям. Андреев предчувствовал кое-что подобное, и его брейгелевские адские картинки в “Розе мира” именно на эти темы.
Общий кризис европейской христианской цивилизации и полное моральное одичание и угасание русского православия тоже его как-то особенно не задели. Я сам сторонник православия старообрядческого типа, и мне наиболее близки беспоповские толки как вехи на пути к православному протестантизму вообще без церковной иерархии. По-видимому, я никогда не нашел бы общих точек соприкосновения с Андреевым во всех этих вопросах, будь он жив. Это ведь особая, довольно своеобразная тема разговора с покойниками, чей склад ума тебе дорог и с которыми ты общаешься, пока сам жив. А я подолгу беседовал не с Андреевым, а с его наставником Коваленским и гимназической подругой Андреева Зоей Васильевной Киселевой, обеспечившей ему православную кончину. Есть во всем, что связано с Даниилом Леонидовичем, одна неувядаемая тайна, волнующая по сей день. Официальными учителями и репетиторами молодого Коваленского были Эллис (Кобылинский) и Борис Бугаев (Андрей Белый). Это все происходило у них в звенигородском имении Дедово, куда ездил в гости к своим родственникам молодой Блок с женою Любовью Дмитриевной. Коваленский же с детства формировал и воспитывал Андреева, но тот был своевольный и непослушный ученик, вечно тянувший в свою сторону. Андреев родственно-преемственно связан с корифеями русского символизма, с его особой трупно-туберозной мистикой. Именно оттуда пришел Андреев, и больше оттуда никто уже не придет. Цепочка оборвалась. Сейчас выходит множество очень хороших похоронно-поминальных книг о погибшей России, но Андреев по-прежнему живой и современный писатель, нужный прежде всего молодежи. Попытаюсь объяснить, в чем тут дело. Тут есть один мой личный секрет, который вряд ли кто-нибудь, кроме меня, знает. У меня с покойным поэтом есть своего рода мистическая связь, возникшая с момента моего рождения в пресловутом тридцать седьмом году. Я десятилетиями работал в церквях, где, в основном расписывая алтари и купола, привык общаться с душами покойников, похороненных вокруг храмов. Когда меня спрашивали, что меня привлекает в церквях и почему я несколько отошел от светской живописи и людской суеты, я всегда отвечал: меня привлекают чистые старушечьи деньги, на которые живет моя семья и я сам, и, в не меньшей степени, общение с душами усопших. Усопшие и мысли, которые они навевают людям, чьи духовные мембраны настроены на общение с ними, могут очень многое сказать и развить особое чувство мирового погоста и преемственности живых с мертвыми, часто только частично переселяющимися в души живых. У меня явно имеются очень большие связи с людьми двадцатых и тридцатых годов. Я помню, как я вошел в дом к одной даме и, сразу подойдя к дубовому резному платяному шкафу, открыл его и увидел старое, довоенное кожаное пальто и английские полосатые пиджаки тридцатых годов. Это были вещи расстрелянного троцкиста, и мы очень долго говорили с этой дамой о судьбе убитого и всего их погибшего круга. Я с ней с тех пор подружился и участвовал в ее похоронах. Такая же ситуация у меня была с одной состарившейся эстрадной певичкой, певшей при немцах в Крыму и Таганроге. У нее в шкафу висел серый немецкий мундир обер-лейтенанта, принадлежавший ее бывшему возлюбленному, молодому человеку из дворянской семьи, перешедшему к немцам и потом застрелившемуся. Мы с этой певичкой подолгу пили коньяк крохотными старинными рюмочками, слушали довоенные старые шипучие пластинки, и я ей рассказывал о мыслях самоубийцы, которые ее очень удивляли своей достоверностью. Это все не игры с дьяволом и не парапсихологические опыты, а вхождение в надчеловеческую атмосферу, окружающую нас, с которой большинство людей не хотят считаться. У меня во флигеле до сих пор висит старый плащ регланом, в котором Андреев ходил в лес, и стоит палка его зонта-трости. И целы его письма к моим родителям и подаренные им альбомчики со стихами, чистыми и немного наивными. У альбомчиков пожелтевшая бумага, а обрезы посеребренные. Даты на всех бумагах довоенные. Я иногда раскладываю эти реликвии, перечитываю их, и у меня возникает материализованная тень послетюремного сумрачного Андреева с ввалившимися беззубыми щеками и уже отрешенным взглядом. Таким я его много раз писал по памяти, даря портреты его поклонникам. Это были специальные подарочные бесплатные портреты. Все его поклонники теперь уже умерли, передав мои портреты другим, еще живым, поклонникам.
