Потом Ивашка поспешил домой – чтобы хоть быть поблизости от жены. Он бродил по саду, рука сама сдернула с ветки незрелое яблоко, насилу отплевался. Из открытого окошка горницы доносились то стоны, то крики. Длилось это дотемна, потом шум стих. Ивашка, испугавшись, побежал к дому, взлетел на высокое крыльцо и столкнулся с матушкой.

– Сын, сыночек! – крикнула она. – Такой ладный парнишечка, богатырь!

Ивашка, без всякого почтения отодвинув мать, ворвался в горницу. Там уже обмывали младенца в лохани. Увидев мужчину, женщины закричали, повитуха накинула на роженицу грязную простыню, ее помощница хотела вытолкать Ивашку, он отмахнулся и упал на колени перед постелью. Дениза, совсем слабенькая, повернула к нему голову.

– Я обещала… – прошептала она.

Ивашка взял жену за руку и, неожиданно для себя, эту руку поцеловал.

Потом его все же выставили.

Спал он в подклете, поднялся ни свет ни заря. Зная, что Дениза должна спать, и спать много, он бросил камушком в окошко Анриэтты. Нужно было хоть с кем-то поговорить о сыне. Анриэтта не отозвалась, Ивашка опять пошел в сад. Он был счастлив безмерно. Там, в саду, его и нашла матушка.

И началась вся та радостная суета, которая сопутствует крестинам и крестинному угощению. Хорошо, в Посольском приказе знали, что Ивашке предстоит такой замечательный праздник, и никого за ним не посылали. Кончилось тем, что Ивашка счет дням потерял. То он с женой сидел, то свахе Марковне приметы и качества будущей невесты втолковывал, то со свахой Петровной ругался: она, Петровна, хотела девку-перестарка подсунуть, а коли перестарок – значит, страшнее чумы и холеры. В приказ он тоже ходил – нельзя не ходить, тут же Башмакову донесут. Словом, ни минуты спокойной у Ивашки не было.

И вот настала ночь, которая поставила крест на его приятном и веселом житье.

Все уже легли, когда прискакал конюшонок с Больших Аргамачьих конюшен, ведя в поводу другого коня – для Ивашки.

– Дементий Минич к себе звать изволят, – сказал конюшонок, парнишка лет четырнадцати. – Спешно!

Он был очень горд тем, что выполняет приказание самого Башмакова.

Ивашка быстро оделся, поцеловал встревоженную Денизу и перекрестил колыбельку со спящим Митенькой.

Ночью, когда кремлевские ворота все на запоре, для гостей есть калитка у Боровицких ворот – принимать и посылать гонцов, до рассвета впускать тех служителей, что не в самом Кремле живут, а поблизости. Конюшонок спешился, вошел сам и втянул за повод коня, Ивашка – также. Сторож не сказал ему ни слова. Отдав бахмата конюшонку, Ивашка пошел, куда велено, – к Приказу тайных дел, располагавшемуся не в каменном приказном здании, а чуть ли не в самом Верху, поблизости от государевых покоев. Там его по пути дважды остановили сторожевые стрельцы, но он благополучно добрался до Башмакова.

В невеликом помещении приказа были двое – Дементий Минич и сам государь, оба – в комнатной одежде, в простых зипунах, накинутых поверх рубах.

Ивашка, испугавшись, рухнул на колени.

– Встань, – велел государь. – Что тебе известно о намерениях Войнушки Ордина-Нащокина?

– В Царевиче-Дмитриев хотел ехать, государь-батюшка!

– Не доехал!

– Гонца Афанасий Лаврентьевич прислал, беспокоится, не было ли дурна, – добавил Башмаков. – Где-то между Крейцбургом и Царевиче-Дмитриевым пропал. Что тебе о том ведомо?

– Ничего не ведомо, батюшка Дементий Минич… и государь-батюшка!..

– Я тебя посылал вызнавать, чем занят и в каком расположении духа этот Войнушка, – напомнил Башмаков. – А ты мне что донес?

– Что конными прогулками развлекается! С приятелем! С псковского дворянина сыном Васькой Чертковым!

– Вот вместе с Чертковым-то он и сгинул. Сказал за Крейцбургом, что до Царевиче-Дмитриева всего верст тридцать осталось, охота к вечеру там быть и в постели ночевать, не у костра, пересел с бахмата на аргамака, другого аргамака дал Черткову – и нет их обоих! Казаки без него на другой день потихоньку пришли, а его-то и нет. Давай, Иванушка, вспоминай все, что тебе на кольцовском дворе про этого гостенька сказывали, – велел Башмаков.

Память у Ивашки была отменная. Вот сообразительности иногда недоставало. Он не знал, что с самого начала нужно доносить Башмакову, как Воин Афанасьевич ездил к Спасскому мосту, покупал немецкие печатные листы непотребного вида и дарил их Ваське Черткову. Вот сейчас и доложил…

– Как будто в тех краях на дорогах уже не шалят… – пробормотал государь. – Не в Двине же они утонули!

Вдруг Ивашку осенило:

– Государь-батюшка, дозволь слово молвить!

– Говори.

– Казаки кроме мягкой рухляди в Царевиче-Дмитриев и деньги везли! У кого те деньги были?

– Да у Войнушки, поди… С деньгами, значит, пропал, с аргамаками и с Чертковым! Но коли он в чужие края побежал, моя вина, моя, – неожиданно сказал государь. – Надо было мне тех ловчих и стольников плетью разогнать! Да слаб, слаб духом! Моя вина!

– Ступай, ступай, чтоб духу твоего здесь не было! – напустился на Ивашку Башмаков и в тычки выставил его из комнаты.

Низкая, с округлым верхом дверь захлопнулась.

Ивашка, чудом успев перескочить через высокий порог, устоял на ногах и крепко поскреб в затылке.

Поскольку русский человек задним умом крепок, он подумал: следовало бы спросить, не вез ли Ордин-Нащокин-младший важных писем, в том числе и таких, что рисуют хитрой тайнописью. А потом понял, что за такой вопрос мог бы не только тычков, но и оплеуху огрести. Если ночью государь и Башмаков разбираются с пропажей – дело не только в кошеле золота и резвых аргамаках.

Уходить он не мог – Башмаков всего лишь выгнал его в темный коридор, но не сказал возвращаться домой. Ивашка пошарил по стене в поисках лавки, нашел лавку, сел и приготовился ждать.

Ждал он недолго. Дверь отворилась, Башмаков пальцем поманил в комнату. Государя там уже не было.

– Ты, Ванюшка, на левом берегу Двины часто бывал? Знаешь тамошние места? – спросил дьяк.

– Доводилось, батюшка Дементий Минич. Герцог Якоб, еще пока его шведы не увезли, дважды Афанасия Лаврентьевича на охоту звал, ну и мы при нем.

– Ступай домой, соберись в дорогу, я за тобой пришлю.

Ивашка понял, что спокойная жизнь окончена.

Разумеется, о том, чтобы дать ему лошадь, никто не подумал, и Ивашка шел от Кремля домой пешком. А это добрых две версты. Днем, может, и немного, а ночью для безоружного человека, имеющего при себе лишь маленький нож-засапожник, многовато.

Дома была суета – Митенька плакал и не хотел засыпать. Это перескочило и на Вареньку – тоже принялась реветь. Женщины прямо с ног сбились, укачивая детишек и успокаивая Денизу. Анриэтта сбежала от суматохи в сад и сидела там угрюмая – Ивашке даже пришло на ум сравнение с голодной и злой волчицей.

– Что случилось? – спросила она Ивашку.

Московиты редко испытывали почтение к своим женщинам, потому что бабья дорога – от печи до порога. Даже верховые боярыни, толковые и деловитые, знающие счет деньгам и ведущие царицыно немалое хозяйство почти без мужской помощи, не внушали особого уважения: их никто и не видел, разве что знали про их существование. Даже властные купеческие вдовы, после смерти мужей возглавившие дело и сумевшие удвоить и утроить доходы, могли вызвать страх и зависть, но не уважение. Вот разве что пожилые и опытные игуменьи больших девичьих монастырей – и то почитали не столько каждую известную матушку, сколько ее чин в церковной иерархии.

Но Анриэтта и Дениза были из другого мира – из того, где женщины порой справлялись с мужскими обязанностями лучше мужчин. Они в Царевиче-Дмитриеве рассказывали Ивашке, Петрухе, Ордину-Нащокину и оставшемуся при нем подьячему Посольского приказа Арсению Петровичу Шумилову, как во время французского бунта аристократов против короля, получившего название Фронды, знатные дамы командовали отрядами солдат и стравливали между собой герцогов и прочих вельмож. Это было странно и даже страшновато. Узнав про похождения герцогини де Лонгвиль, очаровательной блондинки, которую прозвали черным ангелом Фронды, Афанасий Лаврентьевич даже перекрестился, пробормотав: