– Так-то оно так…

Удобств для мореплавателей на пинассе было маловато – отдельного помещения московитам не дали, поместили в дальнем углу матросского кубрика. У них было два дня, чтобы обвыкнуться в таком новом и малоприятном месте. Герхард сперва попрощался, нажелав множество успехов и удач, а взамен получив обещанные ему пятьдесят талеров. Потом, на следующий день, он приплыл в гости, привез большую корзину продовольствия.

– Это моя оплошность, – сказал он. – Я должен был позаботиться о том, чтобы вы не грызли матросские сухари.

Московитам это и не угрожало – сухари с червяками появлялись на матросском столе только в долгом плавании, а сейчас на «Минерве» все было свежее, только что доставленное с берега, и даже стояли на палубе клетки с курами – для капитанского стола.

В корзине оказались и бутылки с вином – причем вином странным. Это был голландский «брандвин», довольно крепкий; Герхард сказал, что хитроумные голландцы выучились перегонять обычное виноградное вино в этот головокружительный напиток, чтобы перевозка обходилась дешевле, а уж по прибытии бочек разбавлять содержимое водой, и оказалось, что разбавлять незачем – и так хорошо!

После пиршества на палубе московиты еле дотащились до кубрика, вместе с ними туда забрел и Герхард. А в ночь капитан по случаю попутного ветра распорядился ставить паруса, так что наутро «Минерва» была уже довольно далеко от Либавы.

Утром и Воину Афанасьевичу, и Ваське было сильно не по себе. Проснулись они до рассвета, и, к счастью, матросы догадались, что требуется двум позеленевшим московитам. Их дотащили до фальшборта и там с хохотом оставили.

Потом Васька с трудом растолкал Герхарда. Тот, осознав, что нечаянно уплыл в Мемель, смеялся чуть ли не до слез. При этом он чувствовал себя великолепно – как если бы морские плавания были ему не в диковинку.

– В Мемеле у меня есть знакомцы, найдется чем заняться, – сказал он. – А с моим товаром в Либаве ничего не сделается, я его у надежного человека оставил.

Поскольку ремесло бродячего торговца было московитам неизвестно, они и не задавали слишком тонких и глубоких вопросов.

Герхард, опекавший их всю дорогу, как опытная и ласковая нянька, бравший на себя все хлопоты, и в плавании был заботлив беспредельно. Он даже учил Ваську немецкому языку.

Васька Чертков вновь был беззаботен, как пташка небесная. При Ордине-Нащокине-младшем он чувствовал себя почти как за каменной стеной: воеводский сын, денег у него много, языками он владеет, в беде не бросит. И мысль о сказочных городах, где вольные нравы, веселье и приятное общество, книги не божественные, а светские и затейливые, грела его совсем еще детскую душу.

А вот Воин Афанасьевич сделался задумчив. Он вспоминал, как придворная молодежь с хохотом налетела на него, когда он ждал у крыльца государя. Молодежь вернулась с охоты, была весела, не знала, куда бы еще выплеснуть свой восторг и свое возбуждение. А тут, извольте радоваться, торчит убогий, низкого рода, откуда-то из псковского захолустья, даже вотчины своей не имеющий, ему на царском пиру – место в самом конце длиннейшего стола, а их-то роды в Бархатной книге записаны! Когда он закричал на них от обиды, ему предложили сбегать на торг, купить там на три полушки поросячьего визгу. Все это произошло так быстро, что государь, как раз тогда сходивший с коня и отдававший приказания о добыче, не успел вмешаться. Да, потом государь прикрикнул на свою молодежь, да, он добр, и про то всем известно. Государь велел ему идти за собой, принял его, взял письма, расспросил о житье-бытье в Царевиче-Дмитриеве, похвалил, но невдомек было государю, что творится в обиженной душе.

Воин Афанасьевич тогда явственно понял: что бы ни совершить, хоть Варшаву в конном строю взять, хоть Париж, в Бархатную книгу не попадешь, и всякий стольник, кого за знатный род в четырнадцать годков ко двору взяли и стольником сделали, будет вправе язвить и издеваться над худородным воеводой.

Имел ли он право предпочесть государство, где такие нравы царят, иному – более справедливому? Имел, имел!

И женщин там не запирают в теремах – над чем смеялись все иноземцы, с кем только не доводилось беседовать, и курить табак не запрещают, и книги печатают любого содержания!

Все горестные пакости московской жизни он вспоминал – и утверждался в мысли, что бегство было его единственным спасением.

К Мемелю подошли ночью. Там ждали пинасс купцы, желавшие отправить в Польшу груз здешних сельдей в бочках. Герхард спустился на сушу, пробыл в гавани часа три, вернулся и сообщил московитам, что нанялся сопровождать бочки с сельдями. Им предстояло плыть через Гданьск и Копенгаген в Гетеборг. Также в трюм грузили зерно в мешках, тюки кож и ящики с копченой рыбой. Герхард из баловства стянул большую копченую треску и уговорил московитов отведать добычи.

– Нежна, как лучшее коровье масло! На языке тает! Жевать даже не надо! – обещал он. Так, в сущности, и было.

– А верно ли, что в Европе постов не держат? – спросил Васька Воина Афанасьевича.

– У католиков какие-то есть, насчет лютеран точно не знаю. Вряд ли… – неуверенно ответил Ордин-Нащокин-младший.

– Так это что же? Круглый год можно будет такую рыбу есть?! Хоть каждый день?!.

Воин Афанасьевич невольно улыбнулся.

Он, понятное дело, соблюдал все церковные посты, но, задумывая побег, совершенно не учел и этой европейской радости: есть скоромное, когда душе угодно.

Следующим портом, где ошвартовалась «Минерва», был Данциг, который поляки называли Гданьск.

Там Герхард сразу потащил московитов на берег. Стоянка намечалась долгая, и нужно было изведать все радости портового города. А город того стоил – яркий, нарядный, богатый и своенравный. В сущности, это и был первый европейский город, куда попали Ордин-Нащокин-младший и Васька Чертков. В свое время через него шла вся торговля польским зерном, доставляемым к гавани по Висле, и местные купцы, имея деньги на роскошную жизнь, охотно их тратили. Город входил в ганзейский союз, чья пора расцвета была позади, но торговые связи еще сохранялись. Этот город не отталкивал иноземцев, как Рига и Ревель, – в Ревеле местные власти как-то приняли забавный закон, по которому чужестранные купцы могли приезжать, жить сколько угодно, строить хоть дворцы, но с одним условием: чтобы в их домах не было печей. В Гданьск сбежались купцы и ремесленники из германских княжеств, Голландии, Англии, Швеции, даже из Италии приехали. Получился вавилон – на улицах звучала речь на многих языках.

Тут Васька впервые увидел, как на самом деле одеваются европейские женщины. С голыми грудями они не расхаживали и подолов прилюдно не задирали – так что немецкие печатные листы оказались лживыми. Но вот что его несколько примирило с длинными подолами – так это туго затянутый стан у большинства красавиц. В Москве такого и в заводе не было: считалось, что показывать перехват женского стана мужчинам – великий соблазн, и женщины подпоясывали только нижнюю рубаху, и то по древнему убеждению, что пояс бережет от нечистой силы. Поверх рубахи носили одежду длинную и немного расширенную к низу, так что иная боярышня на выданье, шествуя к храму Божию в многослойных нарядах, сильно смахивала на копну сена, о дородных боярынях и говорить нечего. Да что женские наряды – жупаны польской шляхты тоже были призваны подчеркнуть узкий перехват, если он у кого имелся. И даже на жупане из самого дешевого сукна были большие нашивки на груди из золотого галуна. Молодые шляхтичи щеголяли в узких портках и таких коротких доломанах, что, если поглядеть со спины, задница видна.

Герхард, который и тут успел побывать, повел московитов смотреть знаменитый костел Девы Марии, что на Мариацкой улице. Они, идя, ошалело таращились на высокие, в три и четыре жилья, дома с большими окнами, шепча друг дружке:

– Видал? А у нас-то…

На Москве такого и в заводе не было.

– Говорят, тут могут одновременно слушать мессу двадцать пять тысяч человек, – сказал Герхард, – мы можем зайти, если угодно.