21.12.82.

Год — к концу. Сегодня в Москве торжества в связи с 60-летием Советского Союза. Доклад Андропова выдержан в сдержанных и здравых тонах. Есть небольшое количество относительно новой фразеологии. Дело противопоставлено громким словам. Это тотчас подхвачено в телевизионных комментариях. Под относительно новой фразеологией подразумевается упоминание “иллюзий” и “ошибок” при характеристике развития социалистических стран. Есть некоторые располагающие нюансы при оценке наших внутренних национальных проблем. Несколько иным, чем обычно, был торжественный концерт. Не было торжественных песнопений и хоралов во славу партии; была допущена даже эстрада. Лишь ансамбль Б. Александрова спел нечто торжественное и прежнее. Финальная оратория во славу дружбы народов была выдержана в духе церковного праздничного песнопения — во всяком случае, так мне показалось. <...>

Дочитал Честертона. Огромное удовольствие. Вот так бы писать мне, грешному. <...>

Дней десять — двенадцать назад как–то вечером заходил Александр Шпикалов из “Журналиста”, спец. корреспондент при секретариате, фотограф. Хваткий, настойчивый, очень живой. Что–то пытался извлечь полезное из меня (какой–нибудь “диалог” о “духовности”, “провинции”, “патриотизме”/?/), но я пока отговорился. Сегодня звонил, собирается завтра зайти. Поговорить можно, но “дела” никакого делать не будем.

Пишу о Залыгине. Пока длинновато; думаю все–таки, что есть смысл сказать правду о ранних вещах не только Залыгина, но едва ли не поколения, вступавшего в литературу в конце сороковых — начале пятидесятых. Косвенно это будет характеристикой духовно ограниченного, приниженного времени. Надо только соединить краткость с общепонятной доказательностью. Надо, чтобы читали все, помнящие и не помнящие тексты Залыгина, и всем было все понятно. <...>

25.12.82.

Декабрьские лужи, оттепель, все чего–то ждут, и я, ничего хорошего не предполагая, чувствую, как во мне на самом дне тоже шевелится какая–то надежда, сама же сознающая, что — детская, призрачная, сказочная.

А я говорю вслух, что конца света не будет, что еще у Пушкина сказано: “Снег выпал только в январе”, но тетя Шура, вахтерша редакционная, вдруг поднимает заинтересованное лицо и говорит: “А насчет конца света верно! А то говорят...”

Я, сообразив — про что речь, не про погоду, про всю жизнь нашу, — бодро говорю, что прежде люди тоже ждали конца света, собирались! — но не состоялось.

И сейчас отложат! — бодро говорю я.

Оптимист.

30.12.82.

Сегодня от Оскоцкого письмо и несколько номеров “Моск<овского> литератора”. У него все в порядке, много работы, выступлений, жалуется, что последнее время тяжело писалось, грозит старческое бесплодие, надеется умереть “на лету” и т. д. От некоторых новостей и слухов, от газетки (от этой газетки — всегда) повеяло чем–то неприятно–тревожным... <...> Ну а слухи о возвышении М. Алексеева, о замене Феликса Залыгиным и т. д. Хорошо, что живем, обо всем этом не ведая, не участвуя, не обзвани<ва>я друг друга по вечерам... Газетка же в своем обыкновении: жизнь Союза писателей предстает суетой большой, строго иерархической конторы с обильными заседаниями, отчетами, докладами, комиссиями, комитетами, штабами, проверками, семинарами и т. п. С обязательным упоминанием, какие чины партийного и писательского аппарата присутствовали и т. д. Стиль газетки по–прежнему соответствует стилю учебных пособий для практических занятий по стилистике на факультетах журналистики... Хоть Валентин и оправдывает свое цитирование из моей статьи (ст. Оскоцкого в “Неве”), но мне оно представляется некорректным, упрощающим мое истолкование прохановского романа (“Место действия”). Кстати, появилась шестая книжка “Лит<ературной> учебы”, и там в статьях Коробкова и Е. Сидорова опять склоняют мое имя. Далась же им моя “литобозовская” прошлогодняя статья — ведь прошло уже больше года. Ковский в “В<опросах> л<итературы>” причислил меня к народническим критикам. Ладно. Но к каким причислить самого Ковского и многих других, предсказанных Блоком (“и стать достояньем доцентов”)?

Новая и быстрая шутка: “Знаете ли вы, что Цека КПСС больше нет?” — “Как нет? А что есть?” — “Есть Чека КПСС”.

Шутка пока построена на формальных основаниях. Министр внутренних дел сменен работником госбезопасности; новый зам. председателя Совета Министров — с сорок третьего года, более двадцати лет, служил в органах безопасности Азербайджана, начиная, видимо, с лейтенантских должностей (после окончания Бакинского университета).

В залыгинской моей рукописи сейчас 60 страниц; придется переделывать их еще раз: сокращать, добиваться большей емкости каждой фразы. Задумываясь над теми годами (послевоенные, до смерти Сталина) и проглядывая кое–что из напечатанного тогда, встаешь перед вопросом: должны ли мы все написанное тогда в газетах, журналах, в книгах — забыть? Сделать вид, что ничего этого не было, или признать все это неизбежностью и о вине и ответственности за те нагромождения прекраснодушных, услужающих слов не говорить, не помнить...

4 января 1983 года.

Живем дальше. Тридцать первого утром поставили с Никитой елку, нарядили, повеселели, прогулялись; Новый год встречали втроем, Бочковы пришли во втором часу; опять пили шампанское, утомительное дело <...> в одиннадцать с Никитой смотрели, как позорно проиграл “Монреаль”^[177]. Второго на душе было полегче, ну а третьего жизнь вернулась в свою колею. Пришли поздравления от Теракопяна, Огнева, Лазарева, Бакланова, Скатова, Афонина, Друцэ, Мазурина и др. Тридцать первого часов в одиннадцать звонил Б. А. Можаев.

У Виктора^[178]опять несчастье, завтра похороны его тестя.

Опять втягиваюсь в работу над Залыгиным^[179]. Пока написанное меня устраивает мало; но надо писать дальше, как бы “пробить штольню”; отделка будет потом: “крепление”, то да се. Иногда по вечерам читаю статьи Станюковича 70 — 80-х годов; знал его как автора “Морских рассказов”, открываю теперь заново: статьи есть блестящие; ну а какова свобода слова? нам и не приснится. Однако не зря встречал имя Станюковича у Кеннана; иногда терпение власти истощалось. Понемногу читаю прозу Пастернака; он мог то, чего никто не сможет; проза Вознесенского с нею несопоставима; у Вознесенского есть мелкая суета, он все время чувствует себя на ярмарке литературного тщеславия; почти нигде он даже не берется за решение тех задач, которые ставил себе Пастернак. За подобные, — скажем так, — задачи. Описания улиц, домов, деревьев, времен года у Пастернака уникальны; это не просто наблюдательность такая, это качество зрения, качество ощущения — воздуха, дождя, снега, света, шелеста листвы, раскачивания фонарей и т. п. Чтение “Кощеевой цепи” Пришвина иногда доставляет большое удовольствие; несомненна выработанность и устойчивость стиля, хотя это из ранних (не по возрасту) вещей; интересны типы, нравы, разговоры; несмотря ни на что вызывает расположение Козел (Розанов)^[180]; или накладывается сегодняшнее знание и уважение к его писательству? Иногда начитаешься — сон вылетает, ну а если еще участвует кофе, то полночи, а то и вся ночь насмарку; вчера в такую ночную пору, видимо, еще под впечатлением сообщения Виктора вдруг пронеслась мысль о смерти, и напугался ее как в детстве, хотя вроде бы давно с нею свыкся и даже какое-то противоядие в душе нашел; слава богу, пронеслась — исчезла; потом еще даже удивился — чумная, ночная голова, не нужно ее мучить.