Но был в советской делегации один человек, производивший впечатление полностью свободного, - знаменитый документалист Роман Кармен. Невысок, изящен, спокойно независим. Заключительные банкеты Лейпцигского фестиваля из года в год совпадали с днями его рождений. Все это знали и наперегонки поздравляли мэтра. А он стоял среди пьяной толпы, держал за руки невероятно высокую девушку и, откинув свою красивую седую голову, не обращая ни на кого внимания, восторженно провозглашал: "Какая баба! Какая баба!.."
Когда позже он слег с сердцем, то, чтобы не терять время, стал писать воспоминания. А литератором он был отменным. Думаю, два его таланта - снимать и сочинять были равноценны. Сурков договорился с автором о публикации мемуаров в "Искусстве кино", в нескольких номерах. Договорился и в очередной раз залег в Кунцевскую больницу.
Вычитывать карменовский текст и делить его на порции по номерам выпало мне, что я своевременно и сделал. Но Маша К., как я уже говорил, не упускавшая возможности мне с Сурковым подбросить подлянку, вздрючила Кармена сообщением, что, мол, куски текста поделены совершенно неправильно. Скандал, мол, катастрофа!
Разъяренный Кармен возник в моем кабинетике. Но очень скоро мы с ним выяснили, что никакой проблемы не существует, что и так хорошо отрезать, и так не хуже, он успокоился, опустился в кресло у окна и стал рассказывать, о чем намерен писать дальше.
Например, о том, как в пылающем Берлине перед самой победой ворвался в уже оставленный немцами бункер и увидел там телефонный аппарат. А что если поговорить с Геббельсом? - спросил себя лихой репортер-кинооператор. Схватил трубку и услышал голос немецкого телефониста. Перекрикивая снарядный грохот, попросил к аппарату Геббельса. И трубку взял Геббельс! Кармен был одним из последних в этом мире, кто слышал его голос! В ту же секунду Кармен сообразил, что связь может прослушиваться нашими. Обвинят в сепаратных переговорах с руководством Рейха, и вышка обеспечена. Он послал собеседника на три буквы и бросил трубку.
- Срочно пиши объяснение! - услышал он за спиной суровый голос. - Пиши, сейчас особисты прибегут... - Высокий капитан стоял в дверях - в офицерских ремнях, с планшеткой у бедра.
- Это знаете, кто был? - спросил меня Кармен. - Наш Баскаков! Владимир Евтихианович! Представляете, как познакомились?! Он тогда был корреспондентом фронтовой газеты. Когда все, кому надо, действительно, примчались, мое объяснение уже было готово. Баскаков тоже написал - как свидетель, что переговоров я не вел, а сказал в трубку всего три слова...
После той нашей встречи в редакции Кармену оставалось прожить пять лет. Он их потратил на создание грандиозного документального сериала о Великой Отечественной войне. Он собрал в основном молодых документалистов, в ведущие пригласил Берта Ланкастера, и они это сделали под его руководством! Для зарубежного проката картину назвали "Неизвестная война". Там для многих страшная война оставалась неизвестной. Благодаря Кармену о ней узнали. И были потрясены. В США картина прошла с поразительным зрительским успехом. Возможно, это кому-то не понравилось. Во всяком случае, американская продюсерская фирма, сотрудничавшая с Карменом, скоро исчезла...
Плохо пробавляться банальностями, но одну я сейчас все-таки произнесу, очень уж к месту: от великого до смешного - один шаг.
Тогда же в Лейпциге небольшая советская делегация собралась однажды в вестибюле отеля. Ждали своего руководителя по поездке Тимофея Васильевича Левчука. Куда-то всем вместе надо было направляться, а его нет и нет.
Тимофей Левчук - первый секретарь Союза кинематографистов Украины, народный артист СССР, практиковался в создании киноэпопей. О нем в энциклопедическом словаре так и было сказано: "Основная тема творчества Л. - активное утверждение советского образа жизни, гуманизма, интернационализма. Л. свойственно стремление к масштабным темам, эпическим формам повествования".
Вот он, наконец, идет - грузный, одутловатый, с широким простецким лицом, на котором обычная для него детская безмятежность. Ему неудобно, что заставил ждать. И, призывая разделить его трудности, он произносит удивительную фразу:
- И купил я на свою голову эти маленькие трусы!
Примерял в номере, а они не налезали, с размером ошибся - потому, поймите, и опоздал...
Кто-то неприлично прыснул в кулак, видимо, представив Тимофея Левчука, натягивающим трусики на свою талантливую, большую, без волос голову.
Осваивая мир кино, как любой нормальный человек я разглядывал и просто мир вокруг. И, естественно, особенно обращал внимание на то, что отличало тот мир от нашего. Сильнейшее впечатление, легко понять, производило обилие товаров, свойственное даже нашим братским странам, даже тем из них, что участвуя в войне, войну проиграли. Поэтому впору обратиться к сегодняшним моим читателям: вы, толкающие перед собой перегруженные тележки по всяческим там и тут нагроможденным сверкающим "Ашанам", ИКЕА. "Реалам", вкупе с "Пятерочками" и "Перекрестками", можете вы себе представить , что в более-менее нормальных трусах у нас, в нашей могучей державе, могли ходить только те, кому изредка выпадало оказаться за границей? Пусть и в братской социалистической? Даже в Румынии, которая импортировала китайские? Нет, такое вы вряд ли сможете представить. А ведь трусы - только для примера, как символ, да еще потому, что Левчук напомнил.
Главный вопрос, что застревал в голове после каждой поездки в Восточную Германию (подчеркиваю, не в Западную, не в Париж или, скажем, в Хельсинки, а всего лишь в "нашу" Германию, братскую) был насколько тривиален, настолько и безответен: почему они, проигравшие нам войну, живут настолько лучше?! Эти их набитые товарами магазины, вкуснейшее пиво всех сортов, сосиски и колбасы, трубочный табак, посуда и одежда, обувь, куртки, паласы на пол и на стены, зонтики, картинки в рамах, туалетная бумага, те самые трусы, шурупы, гвозди разной длины, множество всяких крючков-крючёчков, да и мебельные гарнитуры- столовые, спальные, детские, у нас за ними в очередь по открыткам, а здесь оплачивай и вези домой, - странно это было на наш изможденный дефицитом взгляд.
И вот в паузах между просмотрами, конференциями, деловыми встречами, с чувством легкой стыдливости от собственной неполноценности спешили пробежаться и посмотреть, что там они еще для людей придумали, и даже в конце концов истратить часть отпущенной тебе скорбной суммы.
Однажды, когда мы с Аленой осваивали новую квартиру, я приволок из ГДР полный чемодан гвоздей, шурупов, уголков, металлических профилей, крючков для кухни, для ванной, ершики для унитаза на длинных ручках, а еще голубую, а не банальную белую, крышку для унитаза, подвесные мыльницы, цветные полотенца разного размера, ароматное мыло, не забыл набор стамесок и фигурных отверток, с аккуратно ложащимися в ладонь рукоятками... Чемодан от пола не оторвать. Но я еще припер домой упакованный в большую коробку фаянсовый сервиз - тоже был дефицит. У нас.
На новоселье гости ходили по квартире, будто по музею. Ахали. А были там и парочка народных артистов, и видный поэт, и даже один заместитель председателя Моссовета. Сильно я их всех тогда поразил после той кинематографической поездки.
Иногда в своих дачных завалах обнаруживаю то изящный бронзовожелтый шурупчик, то гвоздик без шляпки, согнутый под прямым углом, для картинок - из тех еще запасов...
Под одной обложкой
Эк, автора шатает, удивится, пожалуй, читатель: от дня Победы до трусов и гвоздиков! А как иначе? Ведь о кино говорим, а оно, повторимся, ко всему причастно. Никогда не знаешь, что его может заинтересовать... Оно, когда настоящее, всегда в жизнь погружено, а жизнь вокруг разная. В кино всяк глядит по-своему и свое выбирает...
Замечательные люди заглядывали в "Искусство кино" на огонек. Приходил, например, восьмидесятилетний Виктор Шкловский, живая легенда отечественной культуры, сидел, провалившись в глубокое кресло, зычно разглагольствовал. Журнал печатал с продолжениями его "Книгу про Эйзенштейна".
