В результате все диалоги для этой сцены - и за Андрея с Наташей, и за ее родителей - я дерзнул сочинить сам. Понятно, что "в стиле", "в духе", "в манере" первоисточника, благо достаточно проникся этим за много лет. И, думаю, в какой-то степени удалось тактично и без видимых "швов" приживить прозаическое к сценическому. Иначе вряд ли требовательный и нелицеприятный Константин Николаевич Ломунов, выйдя в фойе после премьерного показа, пожал бы мне руку со словами: "Спасибо за Толстого!"
Если Николай Каллиникович Гудзий был, так сказать, главным авторитетом среди тех, кто в годы учения вводил меня в толстовский мир, давал знания о нем, заражал эмоционально, то другой знаменитый толстовед Константин Николаевич Ломунов стал добрым моим ангелом на следующем этапе, когда обретенное стало переплавляться в театральные и кинематографические проекты.
Встречаясь с ним в музее, в его институте, на киностудии или в театре, я видел, что этот на четверть века старше меня человек всегда готов потратить силы и время на любого из любящих Толстого, а уж на того, кто, как говорится, Толстого пропагандирует, тем более.
Не было в нем толстоведческой зацикленности, этакого часто встречающегося литературоведческого пуританизма, цепляния за букву. Он понимал, что одно дело - научная статья, диссертация, совсем другое - пьеса или сценарий. Разные жанры - разные средства сложения и воплощения. Мне очень повезло, что там, "наверху", где твои сочинения судили и разрешали (или не разрешали) оказался такой человек.
Мою пьесу Министерство культуры направило на отзыв Ломунову. Он не поленился написать развернуто, подробно и очень благожелательно. А закончил словами: " Пьеса Д.Орлова "Наташа Ростова" по мотивам романа "Война и мир" очень сценична, очень театральна и будет иметь успех у того зрителя, которому она адресована. Очень хорошо, что она появится на сценах ТЮЗов в год Толстовского юбилея - 150-летия со дня рождения великого писателя".
Как это делалось?
Пьеса, а потом и спектакль, начинались с пролога. В нем Наташа уже "взрослая", уже жена Пьера. Она и встречает его, вернувшегося из важной для него поездки в Петербург. Тут же и подросток Николенька - сын погибшего на войне князя Андрея Болконского. После того бала, на котором юная Наташа увидела князя и танцевала с ним, прошло десять лет...
Кто-то предлагал обойтись без начальной ретроспекции. Но мы не согласились. Было бы потеряно много важного в понимании толстовских представлений о человеческой натуре, движения судеб героев в историческом потоке.
Да к этому подталкивали и условия театра, законы зрелищности. После прощания Наташи с умирающим Андреем и смерти князя, после такого эмоционального пика, вряд ли нашлось бы что-нибудь более сильное, способное удержать внимание молодого зала. Здесь история закончилась, сюжетные узлы развязаны. Наличие пролога-ретроспекции позволяло поставить финальную точку в спектакле именно здесь.
Юрий Жигульский и художник Владимир Талалай обошлись без занавеса. Сценическое пространство решалось как единый образ времени. В очерке портала в течение всего спектакля угадывались силуэты пушек, лафетов, ядер, штыков, знамен, а вот в пространстве и объеме сцены вольно возникали и перемещались то дворцовые люстры, то абрисы древесных куп, то вдруг от авансцены к заднику протягивался уходящий вверх помост, позволявший режиссеру строить разнообразные мизансцены. Перемены осуществлялись почти мгновенно: появлялись две-три приметы, и действие переносилось то в Лысые Горы, то на бал, то в дом Ростовых или Ахросимовой, то в кабинет старого Болконского или Пьера, а то в поле под Бородином... Словом, сценическое решение позволяло вольно развиваться сюжету, ни на мгноевение не снижая эмоциональное напряжение.
Но коренным вопросом было - есть ли в труппе актриса, способная стать Наташей Ростовой? Если нет, то о чем и говорить... Но у нас она , слава богу, была. Звали её Людмила Тоом, Милочка... Легкая, тонкая. С огромными темными глазищами - юная свежесть, сверкающее порхание. Сказать просто: она вообще была очень красива, из тех, что "глаз не оторвать".
В подкрепление своего мнения сошлюсь на еще одно. Оно принадлежит одному из самых в те времена авторитетных критиков, профессору, доктору искусствоведения Аркадию Николаевичу Анастасьеву. Театральные люди знали - дождаться от него комплимента - ой, как трудно! Но если уж похвалит, поддержит, то, значит, так оно и есть на самом деле. Такой была у него репутация, заслуженная многими годами честной критической работы.
Я пригласил его на премьеру "Наташи Ростовой", и он пришел. А потом прислал письмо, которое начиналось так: "После "Наташи Ростовой" я спешил, а так как спектакль кончился поздно, не мог дождаться Вас и поговорить". Далее Аркадий Николаевич разбирает спектакль, делает ряд замечаний и дальше пишет: "Есть в спектакле те дорогие мгновения, которые заставляют забыть иные неудовольствия и полностью подчиняют тебя, рождают то самое переживание, непосредственное зрительское чувство, ради которого ходишь в театр. Такие мгновения возникали в минуты страшного узнавания Наташей правды, здесь была неподдельная правда искусства. Ваша пьеса приблизила к нам юную Наташу, и за это спасибо Вам. В этих эпизодах вы обрели полное согласие с режиссером и с артисткой, которую я впервые узнал, но теперь не забуду. Кто знает, может быть, для нее это начало чего-то очень значительного на сцене, а это ведь сейчас так важно!"
И сейчас саднит в душе при чтении письма знаменитого критика, помеченного 1979 годом. Почему тогда же не сказал о нем Миле Тоом? Не дал прочитать? Отложил, закрутился, забыл. А потом стало поздно. "Начало чего-то значительного на сцене" не получило продолжения. Милы Тоом очень рано не стало.
С самого начала нам с режиссером важно было уяснить для себя, что хотим сказать своей молодой аудитории, той, середины семидесятых годов прошлого века? Не устарел ли для нее Толстой? Возможно ли постижение нынешней молодежью его нравственных императивов? Ну, такое, например...
Помните, 12-летняя Наташа "поцеловала в самые губы" молодого офицера Бориса, который пришел к Ростовым в гости? Потом она четыре года ни разу его не видела. "Но в самой тайной глубине ее души вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным связующим обещанием, мучил ее". Сколько волнений из-за одного поцелуя! Вот, значит, какие бывали времена на Руси, вот какие существовали когда-то ответственные девочки и мальчики! Будут ли их эмоции поняты и оценены по достоинству современными отроками и отроковицами, пришедшими на спектакль? Или это кануло в небытие?
Но именно тогда я уверился, что в принципе-то наши дети гораздо лучше, чем мы порой о них думаем. Предполагается, что в мире информационного бума, распространенного цинизма, реальной и экранной жестокости наши дети стали глухи к доброму слову, к продиктованному заботой о них поучению, к тому, что в старину назвали бы идеалами. Оказалось, что это далеко не так. Скорее, мы, взрослые, по лености своей или по недомыслию забываем идеалы им предлагать. Не обращаем к ним, когда надо, слово "вперед", которое Гоголь называл благословенным. Но когда не забываем, предлагаем, обращаем, они живо откликаются.
Об этом думалось на представлениях "Наташи Ростовой", когда во время действия тихо входил в темноту зала и, прижавшись к стене, стоял там, вглядываясь в ряды молодых голов, вслушиваясь в напряженное дыхание, в тишину внимания, с которым постигалось залом толстовское слово.
Спектакль "Наташа Ростова" продержался в репертуаре Московского театра юного зрителя несколько сезонов при абсолютных аншлагах. Школы присылали заявки на коллективные посещения, приходили целыми классами. Отрадно было видеть, как весьма непростое театральное действо, развернутое Жигульским на сцене, все его сценические условности, метафоры, сочетание возможностей музыки, света, пластики, с напряженным вниманием и совершенно искренним интересом воспринимались зрителями. Жигульский не адаптировал, не упрощал сценический язык, но юная аудитория все отлично понимала и принимала.
