От всего этого делалось неспокойно, даже страшновато. Где-то в рядах затерялся Александр Свободин. Не мог не приехать - Толстой...
И вот - начали...
Спектакль открывался пространной сценой, в которой Льва Толстого нет. Его ждут. Ждет Софья Андреевна, младший сын, сестра хозяина дома монахиня Марья Николаевна, гостящие в доме князь с княгиней - давние друзья, музыкант, соседская помещица Звягинцева. И слуга Тимофей, что чинит в сторонке кресло, ждет. Кресло потом "сыграет" в сюжете...
В нервной скороговорке Софьи Андреевны проскользнет озабоченность здоровьем мужа, а заодно и судьбой его завещания, откроется раздражение Чертковым - "эта его одноцентренность с господином Чертковым сделает нас нищими". Монахиня попытается утешать, младший сын ерничает, князь бахвалится - словом, каждый со своим мотивом, а все вместе - беспокойная атмосфера дома, в котором грядет трагедия. И все, повторяю, ждут его - вот-вот вернется из Тулы, где присутствовал в суде, защищал несправедливо осуждаемых мужиков.
Зал смотрел и слушал внимательно. Тоже ждал.
И когда вбежал на сцену лакей, крикнул "Граф едут!", то не только на сцене вздрогнули и поднялись с мест, а и зрители подались вперед - сейчас увидим!.. Какой он?..
Он вышел стремительно, огнево, победно и еще можно добавить - как-то очень симпатично. Сразу притягивал.
Талантливых актеров много, одаренных свыше - единицы. Они отмечены той притягательностью, которую нельзя ни наиграть, ни отрепетировать. Она или есть, или ее нет. Вспомним Леонова, Смоктуновского, Евстигнеева, Олега Янковского - вот, что имеется ввиду. Из зарубежных - Габен, Бартон, Дастин Хоффман, Роберт де Ниро. Александр Щеголев был этой породы. Такой молчит, ничего, кажется, не делает, а ты не можешь глаз оторвать. И когда "делает" - тоже не можешь. Это - тайна, и в этом - наше зрительское счастье.
Истинных актеров узнаешь в любой роли, в любом обличье видна их самость. Щеголев был наделен этим исключительно. Даже когда, как в случае с Толстым, перевоплощался до неузнаваемости. Он и тогда полностью сохранял свою органику и гипнотическую привлекательность.
Он будто лично был знаком с Толстым, настолько убеждал зрителей, что именно так, как он демонстрирует, Толстой ходил, стоял, сидел, взмахивал руками, смеялся, откинувшись, склонялся над бумагами, держал книгу. Если и был в чем-то другим, то это уже не играло ни какой роли - мастерство актера покоряло, мы оказывались во власти именно его версии.
Резкий, остроумный и трогательный старик царит на сцене. Но и брезжит тревога за него: к чему всё клонится, откуда угроза?.. Режиссер мастерски сотворял общую музыку сцены из мелодий отдельных персонажей. Все отчетливо слышны, а прежде других мелодия Софьи Андреевны, в которой полифония: от озабоченности здоровьем мужа до радости, что наняли в сторожа чеченца - порубки прекратились.
Ставят на граммофон пластинку, Толстой просит развернуть его трубой к обслуге - чтоб и они слышали.
Щеголев-Толстой и серьезен, и парадоксален, и самоироничен. "Это Тургенев, будь ему неладно, придумал обозвать меня "великий писатель земли русской". А почему, спрашивается, земли, а не воды?" Шаг за шагом, через парадоксы, перепады настроений, игру мыслей и эмоций Щеголев убеждает зрителей в незаурядном человеческом масштабе своего героя.
В целом же, если говорить о первом акте, действие в нем построено на разработке двух главных сюжетных узлов: один остроконфликтный, другой - сугубо лирический.. Первый - это отношения в треугольнике Толстой, Софья Андреевна, Чертков, второй - Софья Андреевна и Лев Николаевич, вспоминающие молодость.
Я предполагал, что вспоминательный, ностальгический эпизод объяснения в любви должны будут разыграть два молодых актера - юная Софья и молодой Лев. Киржнер предложил другое решение. Он знал своих актеров, знал их возможности! У него Александр Щеголев и Надежда Надеждина, "не покидая" своего возраста, в тех же самых своих преклонных годах, в которых пребывают весь спектакль, оказываются сидящими в двух креслах и, подкрепленные переменами света, музыкой, во всеоружии своих голосовых возможностей, переносятся в юность и в этом же эпизоде, в той же мизансцене возвращаются в сегодня, в свою беспокойную старость. "Больше любить не могу... Люблю до последней крайности" - говорит она. "А я-то тебя как люблю!.. И люблю тебя, и страдаю, и жалею, что ты страдаешь..." - откликается он.
Получилась одна из лучших, безошибочно впечатляющих сцен.
Труппа Омской драмы была в те годы очень сильной и ровной. Все, что было необходимо для "Ясной Поляны", в ней нашлось. Актеры понимали, что по-настоящему развернутых ролей здесь не много - Толстой, его жена, Чертков, но и то, что досталось остальным, игралось самоотверженно, с полным пониманием ответственности за целое.
Реальная Софья Андреевна скромно и достойно оценивала ту непростую жизненную роль, что выпала на ее долю. "Я не Толстая, я жена Толстого", - говорила она. В таком ключе и играла ее Надежда Владимировна Надеждина. Словно давала понять: и я не Щеголева, я только жена Щеголева. Она как бы сознательно уходила в тень своего яркого мужа, своей корректной, что называется, ансамблевой игрой, талантливо звучала в дуэте, помогая Щеголеву развернуться во всю мощь.
Чертков - Ножери Чонишвили, актер милостью Божьей, омский грузин, как он себя называл. Омский дом актера сегодня носит его имя. Это его сын Сергей ярко продолжает фамилию в Ленкоме Марка Захарова, успешно снимается в кино и на телевидении. И статью своей, и многозначительной умной обходительностью Чонишвили-старший точно "попадал" в цель. Его Чертков был равномерно сдержан, и в каждое мгновение взрывоопасен.
Сюжетная пружина второго акта - страсти и напряжения, сплетающиеся вокруг толстовского завещания. И одновременно с этим, до ощущения петли на горле, - муки главного героя от невыносимого стыда, что все больше втягивается он в распри близких ему людей, растаскивающих рукописи, дневники, суетящихся вокруг завещания, а главное его страдание - что не привел свою жизнь в согласие с собственным учением. "Жить в прежних условиях роскоши и довольства, когда вокруг ужасы нищеты и разгул жестокости - значит чувствовать себя причастным к злонамеренности и обману. Не хочу так больше жить, не хочу и не буду!"
Тут я уже цитирую предфинальный монолог Толстого.
Надо заметить, что в современных пьесах персонажи редко произносят монологи, на них как бы нет моды. Но и хорошо забытое старое может зазвучать по-новому, если вырастает из потребностей конкретной драматургической задачи.
Я чувствовал, что в пьесе о Льве Толстом без монолога главного героя обойтись нельзя. Склад и смысл "Ясной Поляны" будто взывали вывести главного героя к рампе, наделить его прямым обращением к залу - как исповедь, как итог, как завет людям.
Ведь проповедничество - это же истинная органика Толстого! Разве кипящие страстью его статьи "В чем моя вера", "Не убий", "Не могу молчать",- не есть, по-существу, именно монологи, открытые и прямые обращения к людям, к их разуму и сердцу, взволнованные проповеди, которые вполне можно представить произнесенными с кафедры, на площади, а сегодня - и с экрана телевизора. Поэтому монолог и Лев Толстой в моей пьесе, соединялись, думаю, естественно, такое соединение было насущно необходимо.
Монолог сложен как из реальных фраз Толстого - или содержащихся в его письменных текстах, или произнесенных и сохраненных в свидетельствах соврменников, так и из текста, специально сочиненного мною для этого случая. То, что даже и толстоведы не обнаружили зазора между тем и другим, говорит о том, что все здесь срослось, сплавилось, не обнаружило отторжения - и по смыслу, и по стилю. Ну и актер "взял зал" - люди на премьере ловили каждое его слово...
Можно сказать, что в определенном смысле все пребывание Щеголева на сцене было подготовкой к монологу. Он будто исподволь и неуклонно готовил свой психофизический аппарат к этой кульминации, к этой окончательной проверке власти над залом.
