А ближе к осени прессу позвали в отдел пропаганды ЦК для очередного инструктажа в духе времени. Там в кулуарах столкнулся с А. Камшаловым - еще немного, и он станет новым кинематографическим министром. Будучи в отменном настроении, увидев меня, он тонко пошутил: "О, тебя еще не уволили?!"
Подобные персонажи выбираются временем для решения "текущих потребностей". Похоже, таких имеют ввиду, когда вспоминают о соседе, которого зовут, когда надо зарезать курицу. Он "пришел из комсомола", заведовал в отделе культуры ЦК сектором кино, потом сменил Ф.Ермаша в кинокомитете. Когда сменил, объявил, что пришел в Госкино, чтобы его уничтожить. С чем и справился.
Мне до поры казалось, он-то знает мои профессиональные возможности, даже ценит. Недаром же звонил порой с одобрениями каких-то статей в журнале или материалов к докладам руководства, например, для Гейдара Алиева, который должен был выступить перед кинематографистами. Несколько человек позвали сочинять заготовки. Он тогда сказал: только твой текст и можно читать... Этот, прикидывал я, мог бы меня защитить или хотя бы посострадать. Ничуть, оказывается! Вовремя перестроился, уже влился в новое русло. "Тебя еще не уволили?!" - хохмач на площади с приготовленной виселицей...
Нас рассадили за длинным-длинным столом. Где-то вдалеке от меня, обок с начальством обозначился Э.Климов. По очереди высказывались, я тоже. Когда говорил, на лице Климова нарисовалось откровенное изумление: он еще жив?! Да еще выступает?!
К этому времени Климов уже "доедал" Ермаша. Трудностей с проведением акции у него не было, поскольку на самом верху давно определились: надо менять! А в ЦК Климов теперь ходил регулярно, даже держал на работе для таких случаев представительский костюм.
Было известно, что Ермашу предложили одно из двух: или он не сопротивляется, "сдает" всех своих и уходит тихо, и тогда его выводят на пенсию с сохранением всех благ, полагающихся высокой номенклатуре, либо, если вздумает сопротивляться, на пенсию все равно отправят, но как простого смертного: доедать, донашивать, доживать. Вскоре даже я понял, что он предпочел.
В своих мемуарах Павленок поведал , как был предан шефом после многих лет самоотверженной службы, в течение которой он сосредотачивал на себе ненависть недовольных, выполняя при Ермаше неблагодарную роль громоотвода. В кино ведь и таланты большие, а если бездари, то и бездари масштабные. Там сравнительно большие деньги вращаются, значит, - не до тонких чувств, там поголовный апломб. В кино недовольных искать не надо - они на каждом шагу. Павленку довелось лично узнать каждого. Буквально. И вот когда для Ермаша наступил момент выбора - поступить или поступиться, он без колебаний вычеркнул Павленка из своей жизни, не желая свою жизнь хоть чем-то осложнить ...
Ситуация со мной, при всех отличиях, по существу, оказалась сходной. Только, по-моему, несколько омерзительней. События развивались, как в совсем плохой пьесе. Сравнивая, прибегнул к штампу, конечно, но я столько прочитал плохих пьес и сценариев, что уверяю - здесь все-таки не штамп, здесь довольно точное сравнение.
После описанной встречи в ЦК, где я невольно огорчил своим присутствием Камшалова и Климова, прошло совсем немного времени, и последовал звонок из Госкино:
- Филипп Тимофеевич, - сообщила секретарь, - хочет вас видеть.
Поехал. Ермаш не стал медлить, он сказал сразу:
- Такая сложилась ситуация... Тебе надо подать заявление о переходе на творческую работу. По собственному желанию.
Как ни ждал подобных слов, а все равно получилось неожиданно! И не- приятно. Неприятно было услышать такое от человека, с которым в общей сложности благополучно проработал четырнадцать лет. "Никаких претензий у нас к Орлову нет", - говорил он, собрав сценарную коллегию Госкино, когда перевожал меня в "Советский экран". Добавил: "Нам очень важен журнал. Журнал надо спасать".
Видимо, я его спас, если еще почти девять лет претензий не было. А теперь вон как повернулось! " За все хорошее - смерть" - помню, назывался какой-то фильм в семидесятые годы.
Почему он не дал себе труда хотя бы объяснить "почему"? Хотя бы в память о том добром и доверительном, что случалось? А так вот - с порога, обухом по голове?
Впрочем, эти вопросы тогда не возникали. В тот момент они были бы, как претензия той коровы из старого анекдота, которая, будучи по-деловому, без лишних слов покрыта быком, робко молвила после циничного процесса: "А поцеловать?" Мера возможной человечности у высоких партийных бюрократов к тому времени мне уже была хорошо известна.
Не претендуя на поцелуи, все-таки сказал:
- Какая творческая работа, Филипп Тимофеевич! Мне же мгновенно перекроют весь кислород!
- Ну, не надо!.. С твоими-то талантами - кто это перекроет? Будешь писать... Надо, понимаешь!..
- У меня семья, долги, квартира-то кооперативная, надо на что-то жить. На творческой работе новая братия мне хода не даст, какие гонорары! А мне даже до пенсии еще десять лет тянуть... Здоровый мужик, надо меня использовать...
Я не осознавал в тот момент, что меня попросту "разводят". Ведь если "по собственному желанию", то даже выходное пособие не получаю. Им вообще это удобно: увольнять приказом - надо искать формулировку "за что".А у меня на счету не то что выговора, а мелкого замечания нет. Значит, если честно, надо меня трудоустраивать.
Я еще не знал, что в тот момент Ермаш вообще очень спешил, решить мою судьбу по-человечески у него не оставалось времени. Он не плохо меня изучил, и знал, что со мной его кунштюки легко пройдут. Он не ошибся.
- Перестань, не паникуй! - сказал он. - Будет тебе работа, немного погодя. Мы скоро новое подразделение открываем - телевизионное, да и не только это, работы будет невпроворот. Не дергайся, будешь доволен.
Если тебе такое говорит взрослый серьезный человек, вполне интеллигентный, министр к тому же - можно не поверить? Это же все равно, что оскорбить. Ему больше известно, чем мне. Значит, не безнадежно мое положение... Обещает работу, значит, даст!
- Что ж, Филипп Тимофеевич, если считаете, что так будет лучше, сейчас выйду и напишу. Да и навязывать непрестало...
И это проделал, сразу, выйдя в приемную, взяв бумагу у секретарши: "Прошу освободить меня от обязанностей главного редактора журнала "Советский экран" в связи с переходом на творческую работу". Оставалось вспомнить симпатичные слова Пьера Безухова: "И богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устраивают и берегут люди, - все это, если и стоит чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить".
Дома Алена одобрила:
- Ну и правильно, не будем унижаться. Как-нибудь проживем...
На следующий день после нашего разговора Ермаш ушел в отпуск и больше на свою должность не вернулся. Обещая, он уже знал, что ничего не выполнит. Он вполне по-простецки меня надул. Я был последним, с кем расправились его руками: быстро, без хлопот, "по собственному желанию". А его оформили на пенсию, снабдив за безупречное поведение всеми возможными министерскими льготами
Когда такое рассказываешь, надеешься, что читатель разделит твою точку зрения. Но так ли это важно, чью сторону он займет? Ведь в очевидном для тебя он может разглядеть очевидное для него, а не для тебя. Он же другой, чем ты. И все-таки, думаю, рассказывать о подобном стСит. Из личных сюжетов каждого собирается, как из пазлов, общая картина времени, что важно. При условии, конечно, что не переведутся те, кто захочет эту картину себе представить.
Армен и "много Сулькиных"
Перебирая в памяти былое, прихожу к выводу, что примерно до пятидесяти лет меня никто не предавал. Во всяком случае, по-крупному. Любимые женщины, насколько помню, оказывались подругами верными, а о мужских дружбах нечего и говорить: выручали, поддерживали, всегда бескорыстно и порой самоотверженно. Каждый такой случай сохранился в сердечной памяти как праздник, сильно подкреплявший веру в человечество.
