Можно понять руководителей Минской студии, а также ЦК республиканской компартии, который возглавлял тогда бывший школьный учитель, бывший партизан, Герой Советского Союза, кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС Петр Миронович Машеров. Конечно, они обрадовались, когда узнали, что такой известный режиссер как Элем Климов вместе с местным писателем Алесем Адамовичем, автором повести "Я из огненной деревни", будут делать фильм о белорусских партизанах. Да еще при поддержке "Мосфильма"!
Машеров выделил режиссеру большую квартиру в центре своей столицы, обеспечил персональным транспортом. Он отложил все дела и за два дня облетел с Климовым на вертолете республику, показывая и рассказывая, где и как белорусы здесь воевали. Ему, видимо, представлялось, что вот теперь, наконец, на экранах появится нечто, действительно, небывало значительное, через что весь мир узнает о несравненном геройстве его народа.
Через некоторое время Климов и Адамович представили белорусам литературный сценарий, а потом и режиссерский. По режиссерскому, известно, фильм видится почти воочию, - что будет на экране, кто и что говорит, где и сколько молчат, сколько и какой потребуется музыки, шумов, что - днем, что "в режиме", какую подтащить технику, сколько и на что потребуется пленки, - полная ясность...
И вот когда в республике все это прочитали, то впали в сильную озабоченность. Перед ними оказалась не поэма о подвигах, которую ждали, а нечто противоположное: подробно, с жестокой откровенностью было представленно гитлеровское изуверство - это с одной стороны, а с другой - партизаны были показаны грязными, предельно убогими, зачастую лишившимися человеческого облика.
В Москве считали, что поскольку картину курирует сам Машеров, то пусть, мол, белорусы сами и разбираются с возникшими проблемами. Белорусская же сторона норовила свалить проблемы на Москву, на руководство Госкино. Пошла переписка. "Я был "диспетчером", - рассказывает Борис Павленок, - слугой четырех господ, доносящим до съемочной группы претензии всех сторон - ЦК Белоруссии, "Мосфильма" и "Беларусьфильма", а также руководства Госкино".
В центре фильма должен был стоять подробно разработанный эпизод - гонка вокруг большого лесного болота. Адская круговерть: партизаны пытаются настигнуть немецкий отряд, а тот, убегая, преследует преследователей. Собака гонится за собственным хвостом. Страшные физические муки испытывают и те и другие, причем, муки одинаковые. Зрителей призывали в равной степени сострадать и тем и другим, поскольку эти пробирающиеся по болотам, теряющиеся силы, истекающие кровью, падающие от усталости противоположные силы - страдают в равной степени. Может быть, режиссер хотел развернуть на экране метафору: войны бессмысленны, они равно губительны как для проигравших, так и для победителей. Может быть... Но он не учитывал, что не на белорусской земле пристало разворачивать метафоры абстрактного свойства, они не очень уместны там, где десятки и сотни деревень вместе с жителями сожжены фашистскими пришельцами...
- Почему надо сострадать немцам, в той же степени, что и партизанам? - спрашивал я Элема, когда мы обсуждали с ним поступавшие со всех сторон замечания по сценарию. - Им, этим немцам, что им мешало сидеть дома? Зачем они приперлись к чужому болоту? Сидели бы дома и не пришлось бы страдать! Это же наше болото, чего они тут бегают?
Элем отвечал, что маленький конкретный человек, которого послали на бойню, страдает вне зависимости от того, какую историческую силу его вынуждают представлять. Это же, мол, общечеловеческая идея.
- Но с нашей стороны война-то была отечественной, не так ли? Враг пришел на нашу землю. При всей значительности общечеловеческих идей, здесь решалась проблема конкретно-историческая -быть нам или не быть.
Каждый стоял на своем.
И еще был один смысловой узел в сценарии, вызывавший ожесточенные сшибки с авторами: озверевший от перенесенных потрясений мальчик Флера в финале стреляет в портреты Гитлера, которые даны в обратной ретроспекции: от последнего, до Гитлера-младенца на руках матери. Флера стрелял и в младенца. Смысл картины мгновенно перекашивался: возможно, зло и предопределяется генетикой, но наш подросток, стреляющий в младенца, смотрелся не мстителем за попранную Родину, а прямым изувером. Нормальный человек, видящий убиение еще ни в чем неповинного младенца, испытает только ужас и отвращение к стреляющему, каким бы "пострадавшим" его ни представлять.
Но и с этой позиции Элем не желал сдвинуться. В расстреле младенца ему виделся особый смысл, который не дано было постигнуть никому, кроме как ему и Адамовичу.
Так нашла коса на камень. Тупые дуболомы из власть придержащих не давали развернуться фантазиям смелого художника, имевшего сказать человечеству свою истину о войне и белорусских партизанах. Власти настаивали, художник упирался. Когда в Госкино и на Белорусскую киностудию поступил очередной и, как всеми ожидалось, окончательный, наконец, вариант режиссерского сценария, стало ясно, что две только что описанные принципиальные позиции остались без изменений.
Нынешний продюсер, попав в подобную ситуацию с каким-нибудь норовистым режиссером, поступил бы просто - убрал этого и позвал другого. И никто бы не возмутился. Но зато, комментируя прошлое, мы почему-то все обряжаем в такие пышные кружева одних лишь идейных противостояний, что здравый смысл уже и не просматривается.
Короче, и в Белорусском ЦК, и на "Мосфильме", и в Госкино пришли к единому мнению: работу над фильмом "Убить Гитлера" надо останавливать. Режиссер никого слушать не желает, а то, что предлагает он, никого не устраивает. Не устраивает именно по причинам содержательного толка, по здравому историческому смыслу, по идейным, если хотите, соображениям.
Во множестве интервью Климов напирал на то, что добрым гением его проекта "Убить Гитлера" был хозяин республики Машеров, что с его одобрения начинался проект, - и это правда. Но Климов нигде не сказал, что и остановлен проект был по требованию Машерова! Последнее, конечно, не согласуется с апокрифами о его особой любви к Климову, но дело обстояло именно так. Однако, по порядку...
В 1996 году вышла книга В.Фомина "Кино и власть" ("Материк". Москва). Последняя обложка наполовину занята текстом Алеся Адамовича: "Сколько талантливейших произведений было изувечено цензурой, сколько было уничтожено еще в зародыше, на стадии замысла". Как же он прав! И как же, хочется добавить, важно, восстанавливая истину о прошлом, по возможности еще и не врать задним числом. А то наврет иной свидетель в мелочи, а ему и в крупном не поверят...
Откроем помещенное в этой книге интервью с Элемом Климовым, найдем то место, где про "Иди и смотри" ("Убить Гитлера"), про то, как в Минске "останавливали" работу над картиной.
К моменту данного интервью Климов давно покинул руководство союзом и долгих десять лет ничего не снимал. Может быть, поэтому его память "слетела с колков" и стала воспроизводить нечто просто фантастическое?
Вот он сообщает: "Неожиданно в Минск прикатили Павленок и Даль Орлов", чтобы "убить фильм наповал". Он рассказывает о некоем шофере "Волги", на которой нас с Павленком, якобы, возили, и мы, сильно выпившие, вслух строили планы будущего изничтожения фильма, а шофер потом все Климову и передал. "Так что сценарий казни был нам известен наперед", - удовлетворенно замечает режиссер.
Тут всему хочется поверить, но приходится сделать нешуточное уточнение: я, действительно, в Минск приезжал, но приезжал один, без Павленка! Один! Кого же мог возить тот стукач-шофер?! Если меня одного, тогда, значит, я громко разговаривал сам с собой, вслух выдавая шоферу свои коварные планы. Бред какой-то...
Когда Ермаш и Павленок сообщили, что посылают меня на худсовет Белорусской киностудии, помню, даже расстроился: мне уготовили роль гонца, приносящего плохую весть, а сами дома остаются...
