А дело в том, что я много писал об эстраде и театре, "следил за процессом", так или иначе, но чувствовал себя сведущим. А вот в делах литературных был, как говорится, ни бум-бум. Но при новой должности литература тоже должна была входить в круг моих интересов.
"Приходи, что знаю - расскажу," - сразу откликнулся Володя.
Мы пристроились в каком-то закутке редакции "Нового мира", которая и сейчас располагается на задах нынешнего кинотеатра "Пушкинский". Там зав. отделом критики самого знаменитого толстого русского журнала два часа держал монолог перед единственным слушателем, отмечая тенденции и вскрывая всяческие подноготные мотивы советской литературы на том историческом этапе. Надо отдать должное единственному слушателю - он подробно записывал, чтобы не забыть. И чтобы, когда понадобится, сверяться с записями.
Каким относительным каждому из нас кажется всякое движение, - примерно так говорит Лев Толстой в моей "Ясной Поляне". Ушли со сцены многие замечательные и даже великие фигуры, коим я был современник, иных даже знал, а если только видел, то и это немало. Но может быть, тут самообман, только мне они и кажутся значительными? А может быть, их значимость действительно относительна настолько, что для пришедших позже они вообще ничего не значат?
Недавно спросил довольно известную журналистку, уже не девочку - лет 45, выпускницу журфака МГУ: "А вы знаете, кто такой был Кочетов?" - "Космонавт какой-нибудь?" - предположила она. "А Софронов?" - "Композитор?.."
Получается, что из памяти иных живущих исчезают целые континенты недавнего отечественного духовного мира. Борения вокруг гражданской позиции "Нового мира" и ура-патриотической "Октября", Твардовский, Лакшин, поэты Политехнического, Трифонов, Паустовский, Володин и иже с ними - с одной стороны, и так называемые "красносотенцы" Кочетов, Софронов, Грибачев и иже с ними - с другой, все это - лишь ветерок в поле, пролетел и забылся?
Или на журфаке плохо учат, или плохо учатся, или наше время унизительного каждодневного самоспасения и вытягивания себя за волосы из трясины материальных и нравственных озабоченностей не дает прорасти в умах и душах истинным гуманитарным отечественным ценностям, которые, простите за напыщенность, все-таки завещаны Отечеству.
Не всегда, может быть, того достойный, я радуюсь все-таки, что был среди них. Пусть и с краю.
...Крепко сидят в памяти впечатления былого - и важные, и курьезные...
Вот в Коммунистической аудитории, где скамьи полукругом поднимаются к потолку, Гудзий с кафедры читает лекцию. Сходит с нее, снова возвращается. О чем он говорит? Может быть, именно в тот раз он читал нам замечательное стихотворение "Емшан" - запах родной травы поманил героя вернуться на Родину, может быть, цитировал протопопа Аввакума - "ино еще побредем". Но помнится, в самый патетический момент в аудитории раздался короткий сухой стук - это на столешницу кафедры изо рта профессора выскочила вставная челюсть. Он посмотрел на нее внимательно и невозмутимо вернул на место. Ни смешка, ни шороха не возникло в рядах. Словно не заметили. Гудзия любили.
Теперь, и я это знаю точно, челюсти делают так, что они практически изо рта не выскакивают. Гудзий не дожил до нынешнего взлета частного протезирования.
Предчувствуя свой конец, он приглашал учеников и предлагал выбрать на память любую книгу из тех, что у него были. Свою библиотеку он завещал университету.
С Николаем Каллиниковичем мы ходили на экскурсии.
Однажды он привел нас в "стальную комнату".
Если не изменяет память, она находится в здании Академии художеств на Пречистенке. Пол, потолок, стены - стальные, это комната-сейф. Здесь на стеллажах, защищенные от возможных недобрых происков мира да и просто от коварных случайностей, хранятся рукописи Льва Толстого, оригиналы, все, до последнего листочка. Вход - по специальному разрешению, не больше двух-трех человек. Перед очередным изданием именно здесь проверяют соответствие текстов толстовской авторской воле.
Кто бы ни уверял, что рукописи не горят, хранители "стальной комнаты" этому не верят. Они бдительно несут службу на страже стратегического запаса интеллекта Родины...
Ездили в Ясную Поляну. На электричке или автобусом - совершенно не помню. Но узнавание-неузнавание белых столбов при входе, долгой аллеи под кронами, заросшего зеленями пруда, а потом и самого дома, и флигеля, и внутренних комнат - все запомнилось с резкостью первого приобщения к незаемной и радушной подлинности этого знаменитого русского места.
Каждый предмет здесь - со своей реальной биографией, каждого касались руки Толстых, даже какие-нибудь гантели у кровати хозяина дома помнят тепло его ладоней. Гантели я, понятно, не мог не упомянуть в репортаже о той поездке для стенной факультетской газеты. У кого что болит... Вот и сейчас вспомнились...
В пушкинском Михайловском, не знаю, как кому, но мне точно, не давало полностью раствориться в созерцании и приобщении знание того, что и главный дом, и многое другое-прочее здесь все-таки - новодел. "Ясная Поляна" ошеломляет реальностью. Можно подумать, что семья только что ушла на прогулку и скоро вернется. Таких музеев по силе воздействия подлинностью и сохраненностью в России, пожалуй, больше нет. Да точно нет.
...Прошло больше полувека. А всё кажется, мы идем нашим семинаром по печально утоптанной миллионами ног тропе к Старому Заказу, к могиле того, о ком верно сказано: он для всех и навсегда. Продвигаемся не торопясь, - здесь не опоздаешь...
А впереди, чуть нас опередив, идут двое: Гудзий и Николай Павлович Пузин. О чем-то они там говорят. Видимо, о своем, о толстоведческом.
Пузин здесь главный хранитель всего. Бог места. Легенда. В Ясной он, наверное, прожил дольше самого Толстого. Ему ведом здесь каждый гвоздь. Он стар и выходит встречать не всякого.
Мог ли я тогда предположить, идя во след той паре, что минет время, и он встретит уже меня, и мы будем вот так же идти и беседовать...
Многое должно было еще случиться, чтобы это произошло.
Последние штудии
В семинаре Гудзия я провел четыре семестра. Все это время было отдано роману "Воскресение". Давно забылся никем, кроме меня, не замеченный афронт, случившийся на собеседовании при поступлении в университет, когда меня спросили об изображении Толстым народа в "Воскресении", а я "Воскресения" еще и не прочитал. Теперь роман был перепахан.
На четвертом курсе работа называлась "Авторский голос в романе Л.Н.Толстого "Воскресение", на пятом - и это был диплом - "Композиция романа Л.Н.Толстого "Воскресение".
Читая художественный текст, при условии, что это, конечно, талантливый художественный текст, мы как бы постоянно слышим голос автора - "авторский голос". Автор не отпускает тебя ни на минуту: информирует, иронизирует, зовет ужаснуться или умилиться, он - присутствует. У Толстого это явлено в высшей степени. Он так прямо и говорил: мне в руки дан рупор, и я обязан владеть им.
В этом смысле последний роман Льва Толстого - "Воскресение" особенно показателен. Здесь главный оратор ни на одной странице, кажется, не уходит передохнуть за кулисы, он всегда на сцене. Гневное постановление Синода, последовавшее сразу после появления романа, было непосредственным откликом официальной церкви на громко прозвучавший авторский голос романиста. Предельно открытое и прямое выражение той или иной личностной позиции Толстой сравнивал с работой искусного бондаря, который умеет "осаживать обручи до места".
Какими конкретными литературными приемам авторский голос, а иначе говоря, авторское отношение к излагаемому, доводится до сознания читателей? - в этом я и пытался разобраться. Под руководством Гудзия.
