— Мама! — окликнула Джинни. — Давай я тебе почитаю. — Ей казалось, что матери страшно: одной, в темноте…

— Пожалуйста, — тихо ответила мать. — Я хочу остаться одна.

Это прозвучало как пощечина.

— Да-да, конечно, — вскочила Джинни. В конце концов, во время родов ей тоже больше всего хотелось остаться наедине со своей болью; и еще из занятий с Хоком Джинни узнала, что — осознанно или нет — происходит сейчас с ее матерью: оторвавшись от земной суеты, она хочет подготовиться к переходу в измерение, в котором не существует ни времени, ни пространства. Она разорвала все узы, связывающие ее с этим миром, включая любовь и заботу о собственной дочери.

— Но, мама, — с обидой брошенного ребенка воскликнула она, — что мне делать с барахлом в чулане?

Мать молча отвернулась.

Джинни вернулась в хижину и вытащила птенца из корзины. Он радостно запищал и открыл ротик. Она покормила его маленькими шариками из противного фарша, посадила на палец и вышла во двор. Птенец замахал крыльями и, пролетев несколько метров, плавно опустился на землю. Джинни зааплодировала. Еще немного — и он улетит, оставив ее одну.

Ей захотелось плакать. Странно: ее раздражали птенцы, она хотела, чтобы они исчезли, а теперь, по мере приближения дня расставания с последним из них, ее охватила тревога. Справится ли он без нее? Не умрет ли с голоду? Не сожрут ли хищники? Не отвергнут ли другие стрижи? Нет, она еще нужна ему.

Или он — ей? Она посадила птенца на ветку. Да, она нуждается в нем; нуждается в ком-то, о ком нужно заботиться и кто хоть в чем-то заменит ей Венди. Материнский инстинкт не перекроешь, как водопроводный кран. Однажды проснувшись, он остается на всю жизнь и ищет себе объект для заботы. Кто у нее останется, когда птенец улетит?

Джинни неохотно посадила его на подоконник. Окно давно пора вымыть, но если хижина продана, какое ей до этого дело? Сквозь мутное стекло птенец мог видеть двор, сосну, берег пруда в зарослях куджу. И, конечно, взрослых стрижей на трубе — а среди них своих жестоких родителей. Они стрелой пикировали на пруд, поднимая рябь, а маленькая птичья головка поворачивалась вслед за ними. И это вся благодарность за две недели заботы?

Рано утром в палате матери было еще темно.

— Мама, это я, Джинни.

Мать не шелохнулась: то ли спала, то ли ей было все равно. Джинни легла на свободную кровать и задумалась. У матери чертовски крепкие нервы: сначала принесла ее в эту жизнь, а теперь оставляет, отказываясь даже объясниться! И это после недель, проведенных у ее постели терпеливой дочерью, выполнявшей каждый каприз! С каких это пор ей отказывает в заботе и внимании собственная мать? Черт с ними, объяснениями! Что мать может сказать? О чем? О жизни? О смерти? Замужестве и материнстве? Джинни разозлилась, встала с постели и позвала: «Мама!»

Круглое желтое лицо не шевельнулось в ответ. Гнев сменился растерянностью. Джинни снова легла. Господи! Неужели мать бросила ее? Умерла и оставила совсем одну? Ей стало страшно. Забота о матери на какое-то время заполнила ее жизнь, а теперь снова вокруг была пустота. Куда ей идти? Что делать? Как жить после прикосновения смерти? Смерть успокаивает мертвых. Но как жить ей? Живой?

— Мама, — всхлипнула Джинни. Ответа нет.

Она провела с неподвижной, безучастной матерью еще несколько часов и вернулась в хижину. Полуденное солнце слепило и припекало. Громко жужжали пчелы.

Она вытащила из корзинки птенца и посадила на палец. Он пялился на нее черными глазками-бусинками и открывал розовый ротик. Не успела Джинни дойти до двери, как он спрыгнул с ее пальца и, отчаянно махая крыльями, полетел. Она давно ждала этой минуты. Наконец-то птенец научился летать! Жаль, что это произошло не во дворе.

Он облетел гостиную и сел на каминную доску. Она подкралась к нему, но он испуганно запищал. Неужели так быстро забыл, кто заботился о нем столько времени?

В гостиной было прохладно и сумрачно. Птенец повернулся к стеклу, но ударился клювиком и, не успела Джинни поймать его, взмыл под потолок.

Над низким комодом висело зеркало. Птенец устремился к его блестящей поверхности, но испугался собственного отражения, перевернулся в воздухе и отлетел.

Она распахнула дверь. Может, он сообразит, куда лететь? Птенец неистово носился по комнате от мутного окна к блестящему зеркалу и назад. Джинни решилась. Она бросится наперерез, он испугается и свернет к двери. Она вскричала и замахала руками. Птенец испуганно запищал и с размаху врезался в окно.

Джинни, плача, схватила теплое, судорожно дергающееся тельце с бархатной грудкой и увидела, как черные глазки подернулись мутной пленкой…

На следующий день мать не ответила на ее приветствие. Джинни не знала, спит она или только делает вид. Ей было жаль мешать матери разрывать земные узы, но она чувствовала, что должна что-то сказать.

— Вчера умер последний птенец, — тихо заговорила она, не зная, слышит ли мать ее слова. — Я понесла его во двор, но он соскочил с моего пальца, стал носиться туда-сюда и в конце концов врезался в стекло. Мама, пойми: он разбился о закрытое окно, хотя рядом была распахнута дверь.

Мать не ответила. Спит? Не слышит? Джинни хотела отойти, но мать неожиданно улыбнулась и тихо сказала:

— Береги себя, Джинни.

— Ты тоже, мама.

Джинни позвонили ночью. Она примчалась на джипе в больницу и влетела в палату. Мать была в коме. Она лежала под капельницей, а доктор Фогель поднимал ей веки и слушал сердце.

Оттолкнув санитаров, Джинни потянула его за халат.

— Пожалуйста, — прошептала она, — дайте ей уйти.

— Я занят! — прошипел он.

— Она готова. Дайте ей уйти.

Он усадил Джинни в кресло и строго спросил:

— Вы хотите, чтобы ваша мать жила? Или нет?

Она не ответила. Громко жужжала какая-то аппаратура…

— Мы делаем все, что возможно.

— Я знаю, доктор Фогель. Я ценю это. — Ей показалось, что он вот-вот заплачет.

Через час, не приходя в сознание, мать умерла.

Джинни вернулась в хижину, легла на кровать, на которой когда-то родилась, и заплакала. Те, кого она любила, выросли, умерли или изменились — потому что горы проржавели, реки изменили свои русла — ничто не осталось неизменным; каждому живому существу суждено умереть — и умереть в одиночестве.

Она вытерла слезы, поправила постель и приступила к чтению очень подробных инструкций матери. Вскоре приехал Карл — стройный, высокий, красивый, в военной форме — истинный продолжатель дела майора. Они молча обошли два дома, потом продали лишнюю мебель, кое-что сдали в хранилище и покончили с продажей особняка и хижины преемнику майора. Подписали множество бумаг, сдали в банк наличные для себя и Джима, поцеловались и расстались — скорей всего, навсегда.

Она позвонила Айре.

— Айра, это я, Джинни. Моя мама умерла.

Он долго молчал.

— Мне очень жаль, Джинни. Она была хорошей женщиной.

— Спасибо. — Она сама не понимала, зачем позвонила. Что ей с того, что мать была хорошей женщиной? — Как Венди? — Она услышала ее плач во дворе. Сердце сжалось.

— Отлично. Она ходит к Анжеле, пока я на работе.

Джинни едва удержалась, чтобы не спросить, скучает ли по ней Венди, как скучает она?

— Бедная Анжела. Она не возражает?

— Что для нее еще один? Только веселей, — ответил Айра, не проведший в детстве ни одного дня в одиночестве.

— Айра, я… — Она чуть не спросила, нельзя ли ей вернуться. Бедный дорогой человек! Она очень обидела его, бездушно нарушив правила, какими бы глупыми они ей ни казались.

— Да? — нетерпеливо спросил он.

— Я… я…

— Джинни, когда ты вернешься? Ты нужна нам с Венди.

Они тоже очень нужны ей! Больше, чем когда бы то ни было.

— Айра, я…

— Пожалуйста, возвращайся, Джинни. У нас будет еще ребенок, и все наладится. В доме разруха. Я неделями не ем горячего. Венди по ночам плачет. Ей нужна настоящая мать, Джинни. А мне — жена. Настоящая жена.

Джинни замерла, подумав о покойной матери: она была настоящей женой и матерью — пока в ней нуждались. Что посоветовала бы мать? Последовать ее примеру? Или нет? Но мать умерла, предоставив право ей самой составлять сценарий собственной жизни. Джинни была ее продолжением, но слишком рано приговаривать себя в двадцать семь лет к медленной смерти.