В одно несчастливое утро у меня началась менструация. Мама отлично разбиралась в смерти, но ничего не смыслила в сексе. Ей и в голову не пришло подготовить меня к этому наводнению, и в первый момент я решила, что повредила на тренировке какой-то важный орган и теперь умру от потери крови. Я побежала к маме. Смущаясь, заикаясь и не отводя глаз от эпитафии прапратетки Хетти, мама объяснила мне что к чему. Оказывается, это кровотечение будет у меня каждый месяц — плата за то, что я — женщина.
— Такова жизнь, — заключила мама осуждающим тоном. (Ее послушать, так нет большего удовольствия, чем проститься с этой жизнью.) — Больше никакого футбола. Ты теперь — женщина.
В тот момент я поняла, что должен был чувствовать Бетховен, узнав, что никогда не услышит музыки. Никакого футбола? С таким же успехом она могла запретить солисту балета танцевать. Как можно существовать без ощущения гравия под подошвами кроссовок? Без ласкового прикосновения обтягивающих саржевых трусов? Я поднялась к себе в комнату, надела эластичный гигиенический пояс и поняла: менструация изменила мою жизнь.
Очень скоро мне стало ясно, что тело, отбивающее мячи то ногой, то головой, — то же самое тело может испытывать наслаждение не только на футбольном поле. С той же ловкостью, с какой оно уклонялось от назойливых нападающих, мое тело извивалось и кружилось в танце. А грудь? Этот дефект, искажавший форму обтягивающей футболки, оказывается, может быть даже красивым, особенно в бюстгальтере на поролоне, который я называла «ни-за-что-не-скажешь». Вот так я и превратилась из левого крайнего в чиэрлидера и подружку Джо Боба Спаркса. Именно со мной он занимался крутым петтингом в кинотеатре на свежем воздухе. Но я забегаю вперед.
Начинали мы куда как скромно. На следующее утро после нашего первого танца Джо Боб заехал за мной перед занятиями. Его белый с откидным верхом «форд» — на заднем крыле красной краской было выведено «Удар Спарки» — прогромыхал по нашей белой кварцевой дорожке. Пока мама, привлеченная сигналом, с ужасом смотрела на него из-за зеленой бархатной шторы столовой, я выскользнула в дверь и побежала к машине. На мне были кожаные сапожки и блузка с отложным воротником. Юбка едва прикрывала колени. Джо Боб одобрительно окинул меня взглядом и сказал: «Привет, Джинни!»
Я многообещающе улыбнулась, забралась в машину и расправила юбку, чтобы закрыть шрамы и царапины, заработанные в последней игре, когда я вкатилась в ворота противника с мячом в руках. На Джо Бобе были потертые джинсы, клетчатая рубашка и дешевые сандалии. Мы удовлетворенно улыбались — чистенькие, аккуратные, как все ученики Халлспортской средней школы, за исключением хулиганов вроде Клема Клойда в его неописуемо тесных голубых джинсах с заклепками, черных сапогах, темной футболке и красной корейской ветровке с драконом на спине.
В пятницу вечером мы долго катались по Халл-стрит. Затем медленно поехали к вокзалу, там сделали круг и направились к площади, переговариваясь с ребятами, сидящими в соседних машинах. Джо Боб старался обогнать всех, выжимал из «форда» все что можно. Машин становилось все больше. Девушки весело выскакивали из одних машин и прыгали в другие. Наверное, если смотреть с высоты, это походило на атомы, меняющиеся местами с атомами соседних молекул. Мне пришло в голову, что наши игры — это американский вариант старинных испанских развлечений, когда молодые люди чинно прогуливаются по городской площади, поглядывая друг на друга с вожделением и отчаянием на виду у невозмутимых, но бдительных взрослых. В нашем случае роль пожилых матрон играли полисмены — недавние выпускники Халлспортской средней школы, ставшие теперь нашими заклятыми врагами. Они мстили нам за то, что не были больше такими беззаботными, и для них не было большего удовольствия, чем оштрафовать нас за какое-нибудь ерундовое нарушение. Например, придумали, что нельзя ездить по Церковной площади. В обтягивающих накачанные торсы рубашках цвета хаки, они наслаждались, штрафуя всех, кто попадется, или разбивая парочки, уединившиеся на задних сиденьях где-нибудь на заброшенных стоянках или обочинах.
После нескольких кругов Джо Боб припарковал машину, мы вылезли и направились по Халл-стрит, глазея на витрины и доверительно сообщая друг другу, что купим в следующий раз. Дольше всего мы стояли перед витриной «Обувного магазина Спаркса», отца Джо Боба, и пришли к выводу, что здесь самый богатый выбор обуви в городе. Мне нравилось, что всякий раз, натыкаясь на бумажный стаканчик или яркую обертку от шоколада, Джо Боб поднимал ее — наручные часы звонко стучали о тротуар — и бросал в урну, неизменно говоря: «Получите халлспортское сокровище».
— Ты, наверное, не можешь пройти по улице, чтобы не зацепить какой-нибудь мусор, — сказала я с уважением.
— Чего? — не переставая жевать «Джуси фрут», спросил он.
— Мусор. Бросают где попало.
Он согласно кивнул головой. Мы вернулись к машине, сделали еще несколько кругов и припарковались около «Росинки» — самого популярного в нашей среде ресторана. Мы включили ее в свой маршрут из-за асфальтированных стоянок. Джо Боб всегда тщательно объезжал ухабы и ямы, чтобы не чистить потом радиаторы. Пройдет год, и мы будем мчаться с Клемом Клойдом на его «харлее» не разбирая дороги, как потом с Эдди Холзер на лыжах по склонам Вермонта.
Джо Боб заказал в установленный на стоянке микрофон молоко для себя и маленький стаканчик вишневого коктейля даме — то есть мне.
— Спасибо, мэм, — прошепелявил он, по-идиотски улыбаясь официантке и не сводя глаз с ее огромной груди. Потом выплюнул жвачку, и один за другим выдул все шесть пакетов молока. Потом вернул жвачку в рот, улыбнулся мне, пробормотал: «Режим!» — и снова уставился на роскошный бюст официантки.
— Однажды, — наконец заговорил он, — я был тут с кузеном Джимом. У него «форрлейн», окна открываются нажатием кнопок. Ну вот, та девушка — по-моему, это именно она — принесла ему пачку «Пелл-мелл». Окно было наполовину открыто, и старина Джим хотел его совсем открыть, но не видел, что делает, и нажал не на ту кнопку. — Я одобрительно кивнула: впервые Джо Боб осилил столько слов за один раз. Он вздохнул и еле слышно продолжил: — Ну вот, он хотел открыть окно, но нечаянно закрыл.
Я не поняла, почему он рассмеялся, и неопределенно хмыкнула, ожидая продолжения, но Джо Боб только рассмеялся, не думая ничего объяснять.
— Я не уверена, что поняла, — пробормотала я.
Он покраснел.
— Она стояла прямо у окна, понимаешь? Он хотел открыть окно, но считал деньги — хватит или нет? — нажал не ту кнопку и закрыл его. Он как бы отрубил ее… Ну, ты понимаешь, о чем я говорю…
Я вздрогнула, представив, как это больно — отрубить грудь, покраснела при таком откровенном упоминании о женской анатомии и по-идиотски хихикнула, будто понимаю юмор.
Джо Боб отвернул левый рукав, посмотрел на часы, поспешно включил фары и завел свой ревущий мотор.
— Совсем забыл про режим, — пробормотал он. — Боже, тренер убьет меня.
Мы с ревом помчались по Залл-стрит к моему дому.
— Как это — убьет? — с обидой спросила я.
— Очень просто. В десять я должен быть в постели.
— Ты шутишь!
Он высадил меня у дорожки и предоставил одной пробираться сквозь магнолии к дому.
Наш роман походил на немое кино. В те времена мерилом нравственности было расстояние между гуляющими. Одному Богу известно, сколько судеб было сломано немым осуждением окружающих ханжей. В наш первый вечер я не отпускала ручку дверцы — на случай, если Джо Боб попытается меня изнасиловать. Но он не попытался. Несколько недель он позволял себе только брать меня за руку. Сначала мне это нравилось, потом стало бесить. Я притворялась, будто хочу покрутить ручку настройки радио, и прижималась к нему бедром — но он только пыхтел и держал меня за руку.
Настал день, когда в самом большом зале Халлспорта — в обычное время там проводились соревнования борцов — выступал знаменитый миссионер — брат Бак. Мы с Джо Бобом сидели на трибуне в окружении одноклассников. Зал был полон, пришлось даже расставлять складные стулья. Был вечер пятницы, и брат Бак приехал сообщить своим братьям и сестрам в Теннесси, что «смерть утратила свое жало». Джо Боб не отрывал от него глаз: брат Бак был его кумиром. Лет десять назад он был известен всей Америке как лучший вратарь Алабамы, а потом, играя в Балтиморе, врезался головой в штангу, потерял на несколько дней сознание, а когда очнулся, бросил футбольное поприще и посвятил жизнь Христу.
