— Нравится? Я только что слепила их.
— Ах это? Очень правдоподобно.
— Знаю. У меня отличная техника. Но я спросила, нравится ли тебе?
— Конечно. Очень красиво.
— Возбуждает?
Отстранившись от охватившего меня волнения, я холодно ответила:
— По-моему, это здоровая форма сексуального самовыражения. В конце концов, Фрейд утверждает, что человек по существу бисексуален и отдает предпочтение тому или иному виду секса в зависимости от условий.
— В задницу твоего Фрейда! Я спрашиваю, какие чувства вызывает эта глиняная композиция у тебя, Джинни Бэбкок?
Я вздохнула.
— Честно говоря, Эдди, мне не нравится секс подобного рода.
— Понятно…
— Я по горло сыта извращениями, которые были у меня в юности. Есть более важные вещи.
— Действительно, — насмешливо протянула Эдди и посмотрела на меня поверх воображаемых очков. (Вылитая мисс Хед.) — Кстати, хочешь взглянуть на мою петицию президенту Джонсону с требованием прекратить наше военное вмешательство в Южной Азии?
— Ты ведь отлично знаешь, что я отвечу. Зачем спрашивать?
— Дай мне шанс спасти твою душу.
— Спасибо. Обойдусь.
— Почему? Ты не хочешь спасти свою душу?
— Ты говоришь, что это их дело, и мы не должны вмешиваться. Мой отец утверждает, что Вьетнам — авангард мирового коммунизма и должен быть уничтожен в зародыше. Тебе жаль невинных вьетнамцев, которых калечат и убивают американские солдаты. Ему жаль невинных людей, которым другие люди — не такие невинные — вбивают в мозги всякие дурацкие теории, и американцев, которых калечат и убивают коммунисты. Откуда мне знать, кто из вас прав?
— А как ты сама считаешь?
— Никак. Мне все равно. Меня интересует факт, а не чье-то мнение. Я думаю, что человеческий интеллект определяется количеством противоположных точек зрения, которые он может одновременно принять в отношении одной и той же темы.
— Интеллект! Вот дерьмо! Ты говоришь о параличе, моральном параличе! То, как ты живешь, — политическое дело, хочешь ты того или нет. Как бы ты ни философствовала, а точка зрения есть у каждого.
Несколько мгновений мы презрительно смотрели друг на друга.
— Кстати, — процедила сквозь зубы Эдди, — чем обязана твоему присутствию?
— Я зашла спросить, как дела в Роксбери.
— Тебе-то что, фашистка?
— Мы вчера проезжали там по пути в оперу, и я отчасти встала на твою сторону в споре с мисс Хед. (Я решила немного уступить, чтобы потом выиграть в более важном.)
— Очень мило с твоей стороны. Но не думай, что я поблагодарю тебя или твою мисс Хед.
— Но у меня есть вопрос, — не обращая внимания на ее язвительность, продолжала я. Эдди подняла руки ладонями вверх — мол, я вся внимание.
— Ты не находишь высокомерным считать наш образ жизни настолько предпочтительней, что они, как обезьяны, должны подражать нам? Вопреки здравому смыслу, я надеялась, что Эдди не сможет ответить на этот аргумент мисс Хед.
— Неужели можно назвать высокомерным желание дать ребенку образование? Или желание дать его родителям возможность зарабатывать достаточно, чтобы их детей не мучили по ночам крысы?
— А ты не думаешь, что сливки поднимутся сами?
— Возможно. Но остальное молоко тем временем окончательно прокиснет.
— Откуда ты знаешь, что жители Роксбери недовольны своей жизнью?
— Знаю, — мрачно заявила она. — Я тоже выросла в трущобе Бостона. Я тебе говорила, кто мой отец?
Я замешкалась. Холзер… У многих девушек в Уорсли отцы были дипломатами, академиками, крупными бизнесменами. Холзер, Холзер… Кем же был отец Эдди, если растил ее в трущобе?
— Нет. Не говорила.
— Ну как же! Мы беспристрастны… — засмеялась она. — Так вот знай: он был насильником. Затащил мою мать в подвал, сунул в рот кляп и изнасиловал.
— Какой ужас! — ахнула я.
— Да ну, брось! Если бы этого не случилось, ты бы со мной сейчас не разговаривала. Или, по крайней мере, я была бы совсем не такой, как сейчас. Твое сравнение со сливками — чушь! Сливки не поднимутся, если для них не будет условий.
— Неправда! Посмотри на себя!
— Знаешь, почему я в Уорсли? Потому что одна вшивая учительница в той дыре, где я ходила в школу, питала ко мне особый интерес. Потому и нагрузила меня всякими премудростями. Я была единственной во всем классе, кто действительно чему-то научился. — Она вызывающе посмотрела на меня, ожидая, что мне остается поднять руки вверх.
— Ну и что? По-моему, это только подтверждает мою точку зрения: умные люди — вне политики.
— Вздор! Твоя голова набита дерьмом, поняла, сучка? Продолжай в том же духе! Живи как та — с часами на груди! Аккуратно, благопристойно! Никакого риска, а следовательно, и ошибок! Ни друга, ни детей, ни животных — никто не вмешивается в твое драгоценное расписание. Когда особенно одиноко — может обнять ногами виолончель или занять свои мелкие мозги рассуждениями о Декарте. Вот кто твой идеал! Ну и убирайся отсюда!
— Жить так, как мисс Хед, вовсе не плохо. По крайней мере, лучше, чем шарахаться всю жизнь от одной неудачи к другой, как я до поступления в Уорсли.
— Ничего страшного в таком шарахании! Если, конечно, ты не безнадежная страдалица.
— Как ты самонадеянна! Почему ты так уверена в себе?
— Потому что знаю: лучше рисковать и ошибаться, делая добро, чем заживо похоронить себя. Единственная страсть мисс Хед — Декарт и Спиноза.
— Ну, мне не довелось «делать добро», Эдди, поэтому я и аполитична. Посмотри, сколько зверств совершается под лозунгом «делать добро». Я, как и мисс Хед, предпочитаю заниматься тем, в чем разбираюсь.
От возмущения она так затрясла головой, что коса запрыгала на спине.
— Тебе это только кажется, что ты в чем-то разбираешься. Ха-ха!
— Если даже я допущу, — хотя, конечно, этого не будет, — что прав Ницше, все равно, есть несомненные факты!
— Например? — фыркнула она.
— Факт, что атом состоит из положительно заряженных протонов и отрицательных электронов, и если они соединены определенным образом, то получается определенный элемент.
— И тебя потому не интересуют другие люди, что ты занята проверкой этих важных истин? Ладно. Но ты знаешь, что в Индии есть культура, в которой в качестве основной единицы времени используется время, необходимое для закипания кастрюли с рисом? И они, кстати, отлично живут с такой единицей.
Я выскочила, хлопнув дверью, помчалась в лифт и спустилась на первый этаж. Пробежала вестибюль, длинный коридор с внушительными портьерами и, наконец, постучала к мисс Хед.
— А, мисс Бэбкок, это вы! А я уже решила, что где-то пожар. Входите.
Я устало опустилась на диван.
— Что-то случилось? Хотите чаю? Я как раз заварила новый.
— Да, пожалуйста. С лимоном.
Эдди нагло врала. Мисс Хед посвятила себя другим людям — например мне. Не имеет значения, какие она преследует при этом цели.
Мисс Хед разлила чай из своего серебряного инкрустированного чайника.
— Итак? Что привело вас ко мне в столь поздний час?
— Я вам помешала? Простите!
— Нет, нет, все в порядке. Я только что играла Вивальди, — она кивнула на прислоненную к креслу виолончель.
— Скажите, еще не поздно поменять философию девятнадцатого века на ваш семинар Декарта?
— Гм-м-м, — она пристально посмотрела мне в глаза. — Я вас предупреждала. Конечно, поздновато. Уже прошла половина семестра. Но… я подумаю. К счастью, я декан вашей группы, ваш наставник и преподаватель семинара, который вы решили посещать. Но… все это очень странно.
— Я понимаю, мисс Хед, но, по-моему, Ницше мне ничего не дает.
— Хорошо, я подумаю. Я приму решение и на днях сообщу вам. Можете на меня рассчитывать.
Она поставила свою чашку и включила метроном. Потом установила виолончель и заиграла быструю пьесу из «Времен года». Я внимательно следила за развитием тем и вариаций и вскоре почувствовала облегчение. В полумраке комнаты матово поблескивала виолончель. За окном свисали голубые сосульки…