Ни один из отцов города, и меньше всего дед Джинни, не мог предвидеть странной болезни, от которой погибли почти все старые голландские вязы, обезобразив город. Он и представить не мог, что сюда явится людей в раз шесть больше, чем предполагалось. Приезжие настроят домишки, которые, как пятна экземы, тоже обезобразят город.
В Халлспорте были свои знаменитости. Там родилась миссис Мелоди Даун Бледсоу, победительница национального конкурса пекарей в 1957 году, в чью честь тогда Халл-стрит расцвела знаменами и флагами. Уроженцами Халлспорта были и Джо Боб Спаркс — лучший полузащитник штата, и сама Джинни Бэбкок — королева фестиваля табачных плантаций в 1962 году.
…Самолет подлетал к выщербленной взлетно-посадочной полосе, которую в Халлспорте громко величали аэропортом. Джинни увидела, как тень от самолета пронеслась над особняком, где прошло ее детство, — огромным белым зданием с колоннами и портиками; над подъездной дорогой; над рощей из высоких магнолий, согнувшихся под тяжестью кремовых цветов. С высоты в тысячу футов особняк казался настоящим дворцом довоенных времен. Но только казался. Дед построил его в 1921 году на пятистах акрах фермерского участка. Проект явно не подходил к восточным холмам Теннесси, зато повторял плантаторские особняки в дельте Мемфиса. За домом тянулись фермы — табачная и молочная, соседствующая с фермой Клема Клойда (первого любовника Джинни), которую построил его отец еще при мистере Зеде. Небольшой дом Клойдов стоял наискосок от особняка, а в противоположном конце участка виднелась деревянная хижина, в которую перебрался дед в последние годы своей жизни в знак протеста против деградации его любимого детища — Халлспорта.
Джинни вспомнилась фраза из письма. «Мальчиков я не прошу приехать, — писала миссис Янси. — У них своя жизнь. Сыновья — не дочери».
«Действительно», — пробормотала про себя Джинни, невольно подражая своей наставнице мисс Хед: та в подобных случаях не произносила это слово, а почти пела с самым страдальческим видом.
Пока самолет трясся по так называемой взлетной полосе, Джинни вспомнила, как часто приземлялась здесь в прошлом.
Мать обожала любительское кино и воспитывала Джинни и братьев, наблюдая за ними в глазок кинокамеры: первая улыбка, первый зубик, первый шаг, первый день в школе, первый танец — и так год за годом. «Кадры семейной хроники» — так называли эти фильмы Джинни и братья. Взлеты, посадки, прощания, возвращения… Вот Джинни в черной шерстяной кофте, наглухо застегнутой на все пуговицы, в обтягивающей юбке и красной корейской ветровке покидает дом, чтобы учиться в Бостоне; вот она в элегантном твидовом костюме, очках в роговой оправе, со строгим узлом на голове — спустя год, когда приехала на каникулы; вот она в светлых джинсах, черном свитере и сандалиях «голиаф» — когда стала любовницей Эдди Холзер и сбежала из университета, вот она в красном блейзере Добровольного пожарного отряда — когда вышла замуж за Блисса. Такой уж она была. Даже в ресторане, сделав заказ, она меняла его, заказывала то же, что и сосед, потому что не верила, будто кухня станет возиться с ее оригинальным блюдом. Нищие, клянчащие деньги на автобус, чтобы навестить умирающую мать; лысые кришнаиты, играющие на тарелках под неряшливым плакатом «Доверься судьбе — и никто не бросит в тебя камень», — такие люди неизменно находили ее в толпе. Надо признать, Джинни была легкой добычей. Наверное, она выглядела несчастной, ранимой и очень доверчивой, и это тот случай, когда внешность не была обманчивой. Джинни была готова поверить во все что угодно.
Она вспомнила, как высматривала в иллюминатор свою мать и майора — они всегда приезжали вместе, чтобы сразу увидеть, в каком виде предстанет их непутевая дочь. Но в этот раз никто не стоял у ограды, приготовившись снимать кинокамерой это чудовище в пестром деревенском платье, походных ботинках, с кудрявой африканской прической, с рюкзаком на спине и в пончо из перуанской ламы. «Натуральная ведьма, — вздохнула про себя Джинни, — тринадцатая ведьма из «Спящей красавицы». Никто ее не встречал. Мать лежала на больничной кровати, а майор ушел год назад из этой жизни. Она совершенно самостоятельна.
Возвращение домой было совсем невеселым. Никто не бил в барабаны, не маршировал на лужайке перед домом, не бежал навстречу, когда аэропортовский лимузин подвез ее к особняку. Она с трудом поднялась по гравийной дорожке — кое-где пробились пучки травы, чего не было раньше. Тяжелый рюкзак заставлял ее идти неестественно прямо.
Над парадной дверью приветливо блестело веерообразное окно. Джинни улыбнулась: дом обманывал, но по крайней мере делал это со вкусом. Перед зарослями магнолии висела табличка: «Продается».
— Надеюсь, вы не продадите дом? — спросила она майора, когда приезжала ненадолго в Халлспорт перед его смертью.
— Не сомневайся, — ласково ответил он, раскуривая трубку. Левой рукой с изуродованным безымянным пальцем он зажигал одну спичку за другой. — Почему тебя это волнует?
— Потому что это наш дом, вот почему!
— Неужели вы с мужем станете жить здесь?
— Нет, но…
— Что «но»?
Меньше всего она хотела вернуться в Халлспорт, но иметь что-то стабильное было приятно.
Джинни подергала за ручку парадной двери. Заперто. Она сбросила рюкзак и громко постучала большим медным кольцом, на удивление плохо начищенным. От кого она ждала ответа? Мать в больнице, отца нет. От собственного детства? В кино и книгах ключ всегда прячут под ковриком у двери. Джинни наклонилась: так и есть! Интересно, зачем запирать дверь, если ключ кладут туда, где его сразу найдут?
Тяжелая дверь качнулась, и Джинни почувствовала затхлый запах. Она взяла рюкзак, вошла и осторожно осмотрелась. Ничего не изменилось. Это чертово место — как капсула времени. Мать всегда отказывалась от ремонта или перемены обстановки, утверждая, что предпочитает вещи, которые помнит с детства. Зеленый ковер, устилавший прихожую и всю лестницу, почти весь был в пятнах. Перила красного дерева немного наклонены наружу — Карл, старший брат Джинни, всегда скользил по ним вниз, таща на поводке собаку. Чуть выше ступенек зеленые с белым обои были сплошь запачканы грязными ручонками, пытавшимися удержать неустойчивые тела. В письменном столе матери не хватало двух ручек. Ее младший брат Джим вырвал их когда-то ради удовольствия свалить вину на Джинни, Над столом висела скопированная карандашом надпись с могильного камня прапратетки Хетти: «Остановись и посмотри, раз проходишь мимо», а на столе стояла самая большая драгоценность матери: часы орехового дерева высотой около фута, наполовину закрытые крышкой. Зеленая стеклянная дверца закрывала циферблат и часовой механизм. По обеим сторонам футляра поднимались пилястры. Римские цифры, филигранные стальные стрелки… Часы принадлежали бабушке Джинни, потом перешли к матери. Один Бог знает, где их изготовили. Они пылились не один десяток лет на столах и полках в домах южновиргинских шахтеров, прежде чем бабушка Халл купила и привезла их сюда, в Халлспорт. Джинни любила заводить их большим металлическим ключом — восемь оборотов, — как делали до нее мать и бабушка Халл.
У противоположной стены стоял огромный дубовый шкаф. Одна дверца по-прежнему перекошена. Когда-то Джинни любила прятаться там среди скатертей и белья. Сборный шкаф был еще одной семейной реликвией. Она помнила, как его втаскивали в мамину спальню. В окно над лестницей врывался солнечный свет. Джинни, Карл и Джим когда-то часами наблюдали, как кружатся в лучах света пылинки, и дули на них, заставляя плясать. Карл служит теперь в Германии, в чине капитана, обзавелся семьей: женой и четырьмя детьми. Джим рубит сандаловые деревья где-то в Калифорнии. Джинни мельком видела братьев несколько часов на похоронах майора и удивилась, обнаружив, что им нечего сказать друг другу.
Дом был пуст. Джинни охватило знакомое ощущение: она просто не слышит шума. Он есть — этот звуковой аккомпанемент кадров семейной хроники. Собака непременно услышала бы его. Смех, споры, скандалы — этими звуками дом был полон с тех пор, как его построили. «Наверное, нужно только найти подходящую точку», — подумала Джинни, поворачивая голову из стороны в сторону. Снова тишина. Нет, лучше она поживет в хижине.
