— Что серый? — не расслышала Ольга Модестовна.
— Сера не помогает, — сказал Панов громче, прикладывая рупором свою руку к телефонной трубке.
— А… Так когда же прикажете вас ждать, доктор?
— Что за вопрос, Ольга Модестовна! — Панов достал из кармана часы. — Сейчас уже одиннадцать часов. Если вы не собираетесь ложиться — я к двенадцати могу быть у вас.
— Хорошо. Я буду вас ждать с самоваром.
— Благодарю. А если Николай Иванович заснет — не будите его…
— Хорошо, — сказала Ольга Модестовна и ей почему-то послышалась в голосе Панова особая сила интонации.
— Мои нервы тоже никуда не годятся, — кончая разговор, сказала она. — Однако прощайте, вернее, до скорого свидания.
— До свидания.
Панов выждал, чтобы повесили трубку и только тогда осторожно повесил свою.
В последних словах Ольги Модестовны ему тоже послышалась какая-то скрытая сила, но он не придал этому никакого значения.
— «Не хватает, чтобы я спятил вместе с ними», — подумал он, позвонил и велел закладывать коляску.
* * *
Профессор Звездочетов спал недолго. Увидев Софью Николаевну у своих дверей, он глазами подозвал ее к себе и спросил:
— Где жена?
— Ушла.
— Я это вижу. Куда?
— Она говорит по телефону.
— С кем?
— Не знаю.
— С кем? — громче и строже спросил профессор.
Софья Николаевна опустила глаза.
— С доктором Пановым, — сказала она, теряя свою волю.
— По какому поводу?
— Не… она приглашает его осмотреть вас.
— А!..
Профессор опять глазами показал на письменный стол и сказал:
— Под бюваром, справа, синяя тетрадь. Дайте мне ее.
Софья Николаевна повиновалась.
— Спасибо. В граненом стаканчике карандаши…
Софья Николаевна догадалась и, достав карандаш, подала его профессору.
— Спасибо.
Профессор взял карандаш в руки и открыл тетрадь.
— А теперь, — сказал он, кончая писать, — потрудитесь взглянуть на листочек, лежащий возле весов, и сказать последнюю на нем написанную цифру.
Софья Николаевна нашла листок, посмотрела и сказала:
— Тут не цифра. Тут что-то написано буквами.
— Прочтите.
— Два пуда девятнадцать фунтов.
— Ага! Это то, что мне надо. Сердечно благодарен.
Профессор вписал эту цифру в тетрадь и протянул ее вместе с карандашом Софье Николаевне.
— Теперь положите карандаш обратно. В стаканчик. Так. А тетрадь вынесите в гостиную и суньте ее под ковер у самых моих дверей. Проститесь с Ольгой Модестовной и уходите к себе домой. Больше не возвращайтесь — по крайней мере теперь. Ваша миссия выполнена. Жертва принесена. С вами все кончено. Награду за вашу жертву вы получите у себя дома, в четырехмерном пространстве, от Анабия… — криво улыбнулся Звездочетов. — Идите.
— Я сейчас уйду…
— Еще одну минуту! С сегодняшнего дня я снова возвращаюсь к прозе жизни. На время, конечно. Я должен немного подумать о своих оболочках. Они что-то уже очень тонки у меня стали! Если я это не сделаю, люди помешают мне в моей дальнейшей работе. Жизнь проходит мимо них и они никогда не поймут человека, который постарался заглянуть ей в глаза.
Для того, чтобы они поверили моим опытам, мало опубликования результатов их… Необходимо, чтобы эти результаты опубликовались по меньшей мере четырехпудовой тушей. Вещичка в два пуда с четвертью для них слишком легка. Я должен реабилитировать себя в их глазах, в глазах этих паркетных скользунов. Иначе и это пройдет мимо них. Если Панов будет вас расспрашивать о чем-нибудь — вы ничего не знаете. Аппарат вы не видали. Мульфу вы не трогали… поняли?
— Я поняла.
— Прощайте!
Профессор повернулся к ней спиной и погрузил свои глаза в стену.
Софья Николаевна сдержала спазматические судороги, которые готовы были своими железными пальцами сдавить ей горло, и вышла из кабинета.
Когда звук ее шагов навсегда замер в сознании профессора, он встал, с трудом переставляя ноги, дотащился до дверей и снова запер их.
Потом, вернувшись на свое место, растянулся на диване.
* * *
— Прежде всего, пройдем к нему, — сказал доктор Панов Ольге Модестовне, снимая в передней свое пальто и отдавая его на руки горничной.
— Пойдем!
— Софья Николаевна здесь?
— Нет. Она только что ушла. Профессор отпустил ее, сказав, что раз я дома, то он не смеет больше злоупотреблять ее временем.
— Пойдемте же!
Ольга Модестовна впереди, Панов несколько сзади прошли гостиную и подошли к дверям кабинета. Панов мягко положил свою ладонь на ручку двери, забрал ее в кулак, но перед тем, как нажать на нее, три раза согнутым указательным пальцем другой руки стукнул в дверь.
— Аминь, — раздался из-за дверей насмешливый голос Звездочетова, напрягшего все свои силы, чтобы голос этот звучал полнее, убедительнее и нормальнее.
— Аминь, но дверь, коллега, заперта. Однако, вы не откажете открыть ее?…
— Однако и увы, я принужден вам отказать в этом.
— Профессор, это странно…
— Больше того — это дико. Но это мое решение.
— И вы не измените ему?
— Я, коллега, не для того выбираю то или иное решение, чтобы сейчас же и изменять ему. Но вы не обижайтесь. В вашем голосе я уловил обиду. Я просто-напросто так внешне плох и худ, что позволяю себе не скрывать этого только из-за дверей.
— Но я то и пришел для того, чтобы полечить вас….
— Весьма признателен, но сознайтесь, дорогой друг, что аксессуар вашего лечения не очень-то разнообразен. Право же, я им владею в той же степени. Acidum arsenicosum, Ferrum glycerophosphoricum[13] и — черного мяса ни-ни-ни. Яйца, масло, молоко!
— Странно выслушивать от врача подобные вещи!
— Странного гораздо больше в жизни, мой милый, чем вы предполагаете даже… О странностях говорить не будем. Идите пить чай с Ольгой Модестовной и, если хотите действительно сослужить мне услугу, то, прошу вас, уверьте вы бедную женщину, что ни бубонной чумой, ни проказой я не болен и холодное дно могилы так же далеко от моей ноги, как от головы моей горячий полог неба. Простое переутомление, которое уже проходит, а вскоре и совсем пройдет, — несколько иронически закончил Звездочетов, но Панов этой иронии в его голосе не уловил.
— Хорошо. Но вы мне даете слово действительно начать поправляться и ничем научным не заниматься?
— Ого! Ультимативные угрозы? Как скоро вы готовы укусить локоть той неосторожной руки, что доверчиво положила вам палец в рот! Впрочем, успокойтесь! Если пичканье себя мышьяком и железом вы не сочтете за научные занятия, то даю вам слово таковыми не заниматься.
— Тогда на сегодня я отойду от ваших дверей, не пытаясь их взломать. Однако, не могу не сказать, что не ожидал быть не удостоенным чести переступить порог вашего кабинета.
— Опять обида! Одно из двух: если я здоров — вам нечего делать у меня как врачу, если я болен, — на больных не обижаются. Однако, желая изгладить из вашей памяти всякое неприятное воспоминание о себе, я напоследочек приготовил вам сюрприз: отверните ковер у моих дверей. Под ковром лежит тетрадь. Это рукопись. Результаты моих последних открытий. Прочтите, а главное, разберитесь в ней. Когда окончите, можете вновь явиться ко мне и даю вам слово, что будете впущены. А так как чтение предлагаемой тетради займет у вас день, вникание в нее другой, то льщу себя надеждой, памятуя, что сегодня воскресенье, видеть вас у себя во вторник вечером. А теперь good bye и не мешайте мне спать.
Панов передернул плечами, с недоверчивым видом отвернул край ковра и извлек оттуда тоненькую синюю тетрадь.
— Странно все это, однако, — шепотом сказал он Ольге Модестовне, вместе с нею отходя от запертых дверей кабинета и, пряча па ходу в боковой карман своего сюртука тетрадь, проследовал за нею в столовую.
— Ну, а по голосу вы ничего не можете сказать? — таким же шепотом спросила Ольга Модестовна.