Да. Но, несмотря на это, надо порой вспоминать, что на нас устремлен их испытующий взгляд.
Встреча вторая: «Какой шмысл?»
I
Если после перерыва мы вернемся за тот стол, где сидел Иван Федорович Мельников, отставной военный, бывший командир полка № 1023, если вновь возвратимся туда – в дружескую атмосферу обеденного разговора, легкого позвякивания приборов и рюмок, то сделаем это теперь ради другого собеседника.
Он бросает на меня недоверчивые взгляды, не прерывая еды. На вид ему лет семнадцать. Его волосы взлохмачены, как, похоже, и его мысли. Нарочито серьезное выражение лица опровергается трогательным юношеским пушком на физиономии, заставляющим предполагать скорое наступление праздника возмужания – первого прикосновения бритвы. Должно быть, это десятиклассник.
И если Иван Федорович, «военная косточка», у которого даже добрая улыбка не смягчает острых контуров сжатого рта, со своей армейской суровостью несколько чужероден сытому достатку этого стола, то и юноша тоже по-своему выглядит здесь чужаком. Иначе, понятно, но тем не менее… И хочет, чтобы мы об этом знали. Когда он сидит так, слегка насупившись, когда бросает насмешливые взгляды исподлобья и ест почти машинально, лишь бы скорее (впрочем, даже не ест, а удовлетворяет потребность организма) – всё это означает, что общение с нами не доставляет ему удовольствия. Не столько, однако, снами – людьми с определенными именами и фамилиями, сколько с атмосферой и ситуацией, создаваемой нами здесь, за столом, и там, в отцовском кабинете, во всей квартире и вообще в этом писательском доме. Свои и чужие, местные и пришельцы. Немилость, в которую мы у него попали, вибрирует в нем легким, но заметным раздражением. Родители задают несколько обычных вопросов насчет школы. Он отфыркивается от них с гневным пренебрежением молодого мужчины, призванного решать серьезные вопросы, а тут поставленного в положение публично дрессируемого ребенка. Парень явно старается убедить нас в неэффективности такого поведения; в итоге ведет себя вызывающе, а хочет казаться естественным; что-то ворчливо бормочет, а стремится вполголоса произносить фразы умные и саркастические; нервничает, а намерен выглядеть спокойным. Он говорит быстро, потом внезапно обрывает предложение, умолкает, не договаривая его. На простые обращения типа: «Может, вымоешь руки?» – он отвечает, как видно, своим любимым оборотом: «А какой шмысл?». Именно так – не «смысл», а «шмысл». У этой фразы какой-то казарменный или криминальный вызывающий оттенок, который иностранец скорее чувствует, чем понимает. Он любит также, когда в разговоре прозвучит какая-либо констатация, тут же возразить – «А если нет? », что опять-таки призвано продемонстрировать: он противостоит всем и каждому – теперь, всегда, навеки, из принципа и убеждения, бросает вызов миру, ведет с ним свою войну – bellum contra omnes.
При всем этом он так симпатичен, что мне хочется тут же установить с ним контакт. Оказывается, это вовсе не так уж трудно. Может быть, потому, что я отношусь к нему вполне серьезно. Мы обмениваемся несколькими фразами. Говоря о своем поколении, ровесниках, он становится серьезен, куда-то девалась его вызывающая поза. Видно, речь идет о вещах для него понастоящему важных. Он говорит об ответственности, что они ее сознают – ответственность за всё. Не только за поколение старших братьев, но и отцов. (Иван Федорович или этого не слышит, или делает вид, что не слышит: оба стараются не замечать друг друга). «Как вы думаете, мы сможем?» – настойчиво повторяет он свой вопрос. И вдруг, точно включив автомат, произносит: «А если нет?» – и мой ответ перестает его интересовать.
Сразу после этого возникает возможность отыграться на отце. Сыну припомнилась какая-то его книга давних лет. Я не знаю, что это за книга, о чем она, но ясно, что автор ее стыдится. Хозяин краснеет, машет руками: тут не о чем говорить! Он явно хочет переменить тему. – Нет, ты скажи! – настаивает парень. – Ты не крути!
Отец приперт к стенке, а под взлохмаченными волосами танцуют искры торжества: наконец-то, вышло! Удалось! Спокойная заводь обеда с приглашенными взбаламучена. Нарушен ханжеский ритуал стариков, взволновались самодовольные филистеры. И поделом им!…
Инцидент завершен, да, собственно, мало кто случившееся заметил, поскольку всё это, будучи описано, чрезмерно укрупняется, выпячивается, тогда как в действительности разыгрывалось в полутонах, было чем-то мимолетным, проходным. Я же сижу парализованный ощущением невозможности выразить ему свою солидарность – как ее передать? Словом? Жестом? Знаком? Тут же понимаю – ничем, так как всё выглядело бы фальшиво, нарочито, не так; ведь и я сам здесь – лишь частичка того мира, которому этот бунтарь хочет показать язык. Так лучше всего – сидеть тихо и помалкивать.
А потому я только наблюдаю за этим героем тысячи восточных и западных книг о трудной молодежи наших дней, но вовсе не умозрительным, абстрактным, а с аппетитом уплетающим самый конкретный компот, за этим младшим братом различных «битников» и «энгрименов», а одновременно блудным сыном, довольным, что смутил сытое самодовольство папы.
– Хочешь ещё компота? – спрашивает его мать.
– А какой шмысл? – отвечает он, охотно подставляя свою тарелку.
II
Я уже знал этих ребят в лицо, встречал на улицах – московских и ленинградских. Это их новый элемент. Еще пару лет назад не ощущалось их присутствия. Теперь они бросаются в глаза, но не своим чрезмерным эксцентризмом и вызывающим поведением. Этого я практически не заметил. Но они вносят в жизнь улицы некоторое оживление, большую свободу, большее внешнее разнообразие – это более легкая и цветастая одежда, кое-где отмеченная чертами «художественного беспорядка», отвечающего духу времени. Это они нарушают однообразие и унылость облика местных улиц. Здесь имеется в виду, конечно, мужское однообразие, поскольку женщины – о чем каждый уважающий себя журналист обязан информировать читателей – быстрее обрели более разнообразный, элегантный и европейский вид. Мужчины же, в особенности средних и старших поколений, носят – главным образом, зимой – те же, осмеянные еще много лет назад Ильфом и Петровым пять бессмертных фасонов темно-синих и черных пальто с подкладкой или без нее – очень тяжелых, очень солидных и очень старательно застегнутых на все пуговицы, что невольно вызывает у приезжего впечатление, будто на улице можно встретить одних военных (только разжалованных – без погон). Так вот, эти ребята разрушают подобное однообразие изнутри и извне. Они любят ходить шумной компанией, и благодаря этому суровый порядок дает слабину, смягчается, не так давит на вас. Парни несут в себе ожидание новых перемен, предчувствие иных улиц, иных зданий и интерьеров, перемен, которые начались уже несколько лет назад и разворачиваются в новых районах старых городов. Молодые – это вестники будущего, упорно сверлящие напластования настоящего и прошлого.
Их можно без малейшего преувеличения назвать поколением Двадцатого Съезда. Им, как правило, еще нет двадцати, а это значит, что вся их сознательная жизнь прошла уже в послесталинскую эпоху. А это имеет колоссальные психологические последствия. Ведь если согласиться, что тот период, который стыдливо именуют «минувшим», был в значительной мере ненормальным, то эта молодежь – первое по-настоящему нормальное поколение. Без груза догматических предрассудков. Одним прыжком одолевающее порядочную историческую дистанцию. Подвергаемое воздействию всех факторов, сил и элементов сложной ситуации человека в современном мире. Связанное родственными узами со своими ровесниками во всех странах цивилизованной части земного шара. Но – смею утверждать – более духовно богатое, глубокое, мыслящее более серьезно, чем большинство из них. Отличающееся – если допустимо такое обобщение – и от наших, и от западных «сердитых парней». То, что у нас бывает проявлением обезьянничанья, дурацкого снобизма, а на Западе обнаруживает себя в гримасах фрустрации, в демонстрировании фиги, спрятанной в кармане, а в крайних случаях – в американских паломничествах в колонии битников на тихоокеанском побережье, в Союзе проникнуто настоящей социально значимой страстью. Историческая ситуация не позволяет иного. Речь идет о самых важных вещах, о судьбе процессов, начавшихся несколько лет назад. Двадцатилетние – по закону естественной преемственности поколений – будут активно участвовать в них. Они знают об этом, и это сознание определяет их зрелость.
