Не знаю, почему мое сердце вдруг сжалось. Какое-то неясное и тревожное предчувствие охватило меня.

Подавленная, погруженная в невеселые мысли, я шла по улице, мысленно ругая себя: «Ну, чего ты, в самом деле? Мало ли что он говорил?!»

Однако несмотря ни на что, я никак не могла успокоиться и все думала, думала, повторяя мысленно на разные лады слова Василия.

Предчувствию этому, как ни странно, суждено было сбыться. Вечером я пошла к Никитским в аптеку купить для мамы лекарства и встретила там Вячеслава Витальевича. Он показался мне веселым, оживленным. Увидев меня, сразу же заговорил:

— Представьте себе, а дочка наша объявилась!

— Ну, вот видите, — сказала я.

— Да, прислала письмо нам с женой, — он говорил громко, не стесняясь, ни на кого не обращая внимания, иные даже оборачивались, глядели на него. — Вообразите, она вместе со своим суженым отправилась, куда бы вы думали? В Комсомольск, мечтают построить там новый город! Ну, что вы скажете?

— Скажу, что рада за вас. Во-первых, рада, что дочка объявилась, во-вторых, хорошо, что они у вас такие герои!

— Еще чего скажете, — запротестовал Вячеслав Витальевич, хотя, надо думать, безмерно был доволен моими словами. — Тоже мне герои! Если хотите, все люди герои, все, без исключения!

— Чем же?

— Хотя бы тем, что все знают, что наверняка, неминуемо умрут и все-таки, несмотря ни на что, живут, другими словами, суетятся, мыслят, радуются, горюют, трудятся. — Он оборвал себя. — Простите милосердно, я совсем зарапортовался, на старости лет в философию ударился.

Мы вышли из аптеки.

— Я немного провожу вас, — сказал Вячеслав Витальевич.

Мы вместе прошли на Тверской бульвар, к памятнику Тимирязеву.

Внезапно он спросил меня тихо:

— У вас, кажется, учился Юра Холмогоров?

— Да, — сказала я. — Один из лучших наших учеников. Только почему вы говорите о нем в прошедшем времени?

— Больше он не будет ходить в школу.

— Почему? — спросила я и тут же вспомнила: вот уже третий день Юра не является в школу. Признаться, я не очень обратила на это внимание, в конце концов мог же заболеть.

Вячеслав Витальевич прошептал мне на ухо:

— Вчера стало известно, что отец его…

Он сделал характерный жест, популярный в те годы, перекрестил пальцы обеих рук.

— Боже мой, — воскликнула я, не сдержавшись. — Боже мой, ведь отец только что вернулся из Парижа! Юра так ждал его…

— И вот, как видите, дождался, — с неподдельной горечью заметил Вячеслав Витальевич.

Я была ошеломлена. Стало быть, Юриного отца забрали? Должно быть, недаром он показался Юре на этот раз странным, непохожим на себя. Наверное, неспроста его вызвали из Парижа, и он со дня на день ждал ареста…

И, надо думать, вместе с отцом замели и Юру. Но за что? Чем он провинился? Впрочем, надо думать, ничем он не провинился. В те годы детей репрессированных родителей большей частью высылали куда-то в Тьмутаракань. Наверное, эта судьба не миновала и Юру…

На следующий день меня вызвал к себе Николай Иванович.

— Значит, так, — деловито и мрачно начал он. — Полагаю, ваша работа в нашей школе пришла к своему логическому завершению, то есть к концу.

Он бегло глянул на меня и тут же отвел глаза в сторону, но я не смотрела на него. Выгоняют? Что ж, пусть будет так…

— Потрудитесь оформить свой уход так, как полагается.

— Хорошо, — сказала я.

Он еще раз обратил свой взгляд на меня, на этот раз более продолжительный. Я поняла: его переполняют разнообразные чувства, он ищет им выход и, разумеется, найдет его.

Я не ошиблась.

— Я же вас предупреждал, — тихо, почти вкрадчиво начал он, — держаться с учащимися как можно более официально, только так, как надлежит держаться педагогу со своими учениками. Но вы не послушались меня…

По-прежнему я молчала. Он продолжал:

— Одним словом, надеюсь, вам все понятно, пришла пора нам проститься…

— С какого дня меня уволили? — спросила я.

— С сегодняшнего, — ответил он.

Он снова сел за свой стол, перебирая какие-то бумаги.

— Это же надо только подумать, — произнес он, не глядя на меня, — чтобы учительница организовала со своими учениками некий обменный пункт!

Я до боли закусила губу, чтобы не крикнуть.

Он произнес точно те же слова, что произнес Василий. Он говорил его языком и, надо думать, мыслил точно так же, как он.

Все стало ясным. Словно яркая вспышка магния разом осветила темноту, выхватив то, что и требовалось.

Я повернулась к дверям, а Николай Иванович крикнул мне вдогонку:

— Классный журнал не забудьте оставить в учительской…

* * *

Незадолго до войны я встретила на улице Тимура. Он, как мне показалось, вырос, возмужал, черты его юношески подвижного лица определились, стали более четкими, мужественными. Ему очень шла летная форма, он рассказал, что окончил летное училище, стал летчиком.

— Выходит, сбылась мечта, — сказала я.

Он кивнул, улыбнулся.

— Сбылась, конечно…

Все те, кто учился в «моих» классах, стали артиллеристами. Только несколько, в том числе Тимур, стали летчиками. Юра Холмогоров тоже хотел стать летчиком. Я спросила Тимура, не слыхал ли он чего-нибудь о Юре. Яркие глаза его мгновенно потускнели.

— Нет, ничего…

— Жаль, — сказала я.

— До того жаль, — подхватил он. — Ведь это был такой замечательный парень!

Нахмурив светлые брови, он задумался.

— Юра тоже мечтал стать летчиком, как и я…

Я еще раз повторила:

— Жаль…

— Знаете, — сказал Тимур, — я приезжал из Качи в прошлом году и, представьте, встретил на улице — кого бы вы думали? — Вячеслава Витальевича. Мы с ним славно поговорили, он проводил меня немного. Превосходно выглядел старикан.

— Да, — отозвалась я. — Превосходно.

Почему-то не хотелось говорить Тимуру о том, что Вячеслав Витальевич умер. Совсем недавно, в апреле. Иногда мы виделись с ним, он не переставал рассказывать о своей дочке, к которой собирался поехать вместе с женой. Не пришлось…

Зимой у него случился инфаркт. Врачи предлагали отправить его в больницу, он наотрез отказался:

— Вот еще чего придумали! Буду лежать и поправляться только в своем доме, на своей кровати…

Когда я приходила к нему, — я приходила довольно часто, — он всегда радовался моему приходу.

— Еще одна микстура здоровья явилась, — говорил, едва я входила в комнату.

Он уверял, что, когда я прихожу, ему сразу становится лучше. Но то были одни лишь слова. Потому что он яснее всех понимал свое состояние, знал, что должен умереть. Однако никогда не заводил никаких, как он выражался, смертяшкиных разговоров.

— Это все пустое кокетство, — признавался Вячеслав Витальевич. — Люди любят кокетничать со смертью, но, когда стукнет смертный час, сразу же начинают цепляться за жизнь. Такова наша людская порода.

Но однажды, когда жена его ушла в аптеку, а я осталась подле него, он попросил меня прочитать ему вслух «Смерть Ивана Ильича».

Я раскрыла книгу, начала читать. Я очень любила этот рассказ Толстого и потому читала его с удовольствием. Случайно взглянув на Вячеслава Витальевича, я увидела слезы на его глазах.

— Раз вы так расстроились, я не буду больше читать…

— Нет, нет, пожалуйста, читайте, — попросил он.

— Но вас это расстраивает, — сказала я.

— Да нет, не то слово, просто так получилось, слушаю вас и словно бы прикоснулся к великой душе. Что за гений все-таки, какое проникновение в душу, какое знание человека, такого, какой он есть.

Так говорил Вячеслав Витальевич, но я почему-то не поверила ему. Нет, вовсе не потому, что он прикоснулся к душе Толстого, появились слезы на его глазах. Вовсе не потому…

Он оглянулся на дверь, не вернулась ли жена из аптеки. Приподнялся на локте. Как же тонка и слаба была рука, на которую он опирался.

— В общем, вот что я вам скажу: у меня уже нет козырей, вот о чем я еще подумал…