Адвокат действовал согласно букве закона, все права были на его стороне.
И хотя муж Регины Робертовны призвал многих свидетелей, удостоверивших, что они своими глазами видели, сколько труда, физических и душевных сил, наконец денег потратил кинорежиссер на ремонт дачи, адвокат оставался непреклонным:
— Дача принадлежит не вам, хозяин ее Всеволожский. Что касается ремонта, то это была ваша добрая воля — ремонтировать дачу…
Таким образом, дача, хорошо отремонтированная, была начисто освобождена от посторонних и готова к продаже, что Ольга и постаралась совершить следующей весной.
Все это, как выражалась Ольга, предисловие с послесловием продолжалось в отсутствие Всеволожского.
В ту пору он был в командировке, в Южной Америке, в городе Мехико. Приехал оттуда загорелый, изрядно усталый, полный впечатлений.
Спустя несколько дней после приезда Всеволожского его поймала по телефону Регина Робертовна.
— У меня настоятельная просьба, надо встретиться и поговорить с вами.
В тот вечер, вернувшись домой, Всеволожский был задумчив, даже печален. То и дело потирал рукой лоб, поглядывал на Ольгу, как бы собираясь заговорить о чем-то или задать какой-то вопрос, но так и не заговорил, не спросил ни о чем. А она была необычайно ласковой, предупредительной и нежной, когда кто-то позвонил, пригласил их обоих пойти в ВТО поужинать, она сказала:
— Не хочу никуда идти. Что может быть лучше побыть дома вдвоем с тобой? Я так соскучилась по тебе…
И уже ночью, привычно засыпая на его плече, она услышала его тихие слова:
— Ах, Олик, зачем ты это сделала?
— Что я сделала? — сонным голосом спросила она.
— Ладно, спи, девочка, — теплая рука его погладила ее по голове. — Спи, детка моя…
И она уснула разом, словно провалилась куда-то, а он больше не спросил ее ни о чем.
* * *
Он так и не поинтересовался ни разу, пишет ли она. Должно, забыл, но она не забыла, ей и в самом деле хотелось сочинять и потом видеть свое имя напечатанным в книге.
Только о чем писать? Что является в настоящее время наиболее интересным, актуальным, злободневным?
Как-то она спросила его, он ответил, не задумываясь:
— Для меня лично нет выбора, самое интересное и злободневное — это книги писателей восемнадцатого века, как это ни звучит парадоксально!
— Но меня интересует только наш, двадцатый, век, — резонно возразила она.
И тут он вспомнил:
— Постой, ты мне как-то сказала, что пишешь, описываешь извечные чувства — любовь или ненависть или еще что-то в этом роде?
Она сделала вид, что обиделась. Правда, была от природы не из обидчивых, хотя и не забывала даже малейшей обиды.
— Не надо, Олик, дуться, — сказал он, — я меньше всего стремлюсь уколоть тебя. Давай договоримся, покажи мне то, что ты пишешь.
В тот же день она решила написать о своем детстве. Конечно, лучше всего накатать бы повесть, чтобы все читали и восхищались. Но как подступиться к большой вещи? Она же никогда ничего не писала, кроме сочинений в школе на свободную тему.
Оставалось одно: сочинить небольшой рассказ. О детстве. На большее покамест не хватит. Но что, в сущности, такого особенного было в ее детстве? Родилась в маленьком городке, в средней полосе России, отец рано умер, мать, учительница, воспитывала ее одна. Потом мать вызвал к себе ее единственный брат, недавно овдовевший. Мать поехала к нему, в Москву, во время летних каникул, взяла с собой Ольгу. Ольге сразу же понравилась Москва. Вот это город, вот где настоящая, бурная жизнь! Вот где можно найти свое счастье, не то что в той тьмутаракани, в которой ей приходится прозябать!
В конце концов все устроилось именно так, как Ольга желала. Дядя ее, долгие годы болевший астмой, сумел прописать сестру с племянницей к себе, и осенью Ольга и ее мать уже переехали к нему в маленькую, с подслеповатым окном комнату на Якиманке.
Впрочем, жили они все трое дружно, решительно не стесняли друг друга. Ольга поступила в школу, в восьмой класс, мать устроилась преподавателем математики в ту же школу. А вскоре они с матерью остались единственными владельцами московской обители: дядя умер от очередного приступа сердечной астмы.
«Что было наиболее примечательным, самым ярким в моей жизни? — подумала Ольга, — О чем следовало бы написать?»
Но, сколько ни старалась придумать, ничего путного не приходило в голову. Потом вспомнилось: однажды, в первый месяц приезда в Москву, она решила проехаться по всем станциям метро. Ушла тогда утром из дома, вернулась только к вечеру. Хорошо, что некому было отдавать отчет, никто не волновался за нее: мать уехала в свой город, забрать последние вещи и оформить переезд на новое местожительство, дядя в очередной раз был в больнице.
Ольга объездила в тот день решительно все станции, от Сокольников до Измайлова, от Автозаводской до Дворца Советов.
«Вот об этом и напишу», — решила Ольга.
Села за письменный стол Всеволожского, взяла его «паркер», раскрыла чистую, нелинованную тетрадь. Мыслей казалось много, но как связать воедино воспоминания, поток ассоциаций, все те картины, ставшие уже далеким прошлым?
Думала, думала, так ничего не сумела придумать. Закурила сигарету, приучилась курить недавно, решила написать первую фразу: «Мне очень нравилось ездить в метро». Поставила точку. Что дальше? Подумала еще немного, написала: «Самая красивая станция, как мне тогда казалось, была станция «Охотный ряд».
Потом стала писать быстро-быстро, едва поспевая за мыслью.
Когда Всеволожский вернулся домой, Ольга торжественно положила перед ним несколько исписанных тетрадных листов.
— Почитай, если можешь…
— Могу, конечно, — сказал он. — А это что?
— Прочтешь, узнаешь. А я тебе мешать не буду, уйду…
Он позвал ее минут через двадцать.
— Ну, что скажешь? — еще стоя в дверях, спросила она.
— Что скажу? Собственно, о чем ты хотела написать, Олик? — спросил он.
— Разве непонятно?
Он встал с кресла, подошел к ней, обнял.
— Не расстраивайся, Олик, не все же выходит с первого раза, не вышло теперь, выйдет потом…
Она сказала сухо:
— Не утешай меня, лучше давай помоги.
— С удовольствием, — отозвался он.
Взял свой «паркер», склонился над письменным столом. Она смотрела на его согнутые плечи, на большую, красивой лепки, голову, на руку, выводившую мелкие, округлые буквы.
«Вот бы мне так, — подумала с невольной завистью. — Почему я не могу быть такой же писучей?»
— Все, — сказал Всеволожский. Придвинул к себе портативную пишущую машинку, заложил два листа бумаги, копирку.
Пальцы его стремительно побежали по клавишам машинки.
— Где ты научился так быстро печатать? — спросила Ольга.
— В редакции «Труда», когда-то в молодости я был корреспондентом.
— Как же ты стал из корреспондента литературоведом?
— Постепенно, — он говорил, не отводя глаз от листа бумаги, заложенного в машинку. — Работал в редакции, одновременно учился в университете, потом поступил в аспирантуру, защитился, ушел в литературоведение, правда, иные называют литературоведение лженаукой, но я так не считаю.
— Почему ты занимаешься восемнадцатым веком, а не современностью?
— Это вышло случайно, как-то в библиотеке взял и прочитал «Необыкновенную историю» Гончарова.
— «Обыкновенную», — поправила его Ольга, — у Гончарова, еще со школьных времен помню, была «Обыкновенная история».
— Но есть и «Необыкновенная история», — сказал Всеволожский. — Только ее мало кто читал. Гончаров обвиняет Тургенева в том, что тот выпытал у него сюжет романа и подарил сюжет немецкому писателю Ауэрбаху, повесть эта странная, написана страстно, одержимо, с огромным душевным накалом…
«Как он много знает, — подумала Ольга. — Я, наверное, и четверти не знаю того, что он».
— Кто твои родители? — спросила она.
Он оторвался от машинки, глянул на нее туманными глазами, наверное, не сразу уяснил себе ее вопрос. А уяснив, усмехнулся:
