Это важная подробность. Если хочешь выполнить здесь какую-нибудь полезную работу, надо помнить, что передвижение по Кампучии — это, в сущности, переползание. Через несколько часов езды начинают болеть почки, плечи, шея, мышцы живота. Во сне я все время чувствовал удары собственного тела о борт вездехода, голова стукалась о брезентовую крышу, спина вспухла от беспорядочных ударов об автоматы охраны. Этому не было конца.
XVIII. На восемнадцатом километре от границы мы увидели первых жителей. Вообще-то нет, не жителей, это слово содержит в себе понятие оседлости, постоянства, стабильности. Те же, кого мы встретили, являлись квинтэссенцией движения, перемещения, устремленности. Крестьяне из провинции Свайриенг возвращались к своим очагам, которые наверняка не уцелели: мы-то ехали от границы и прекрасно видели, что в этой выжженной, развороченной пустыне не осталось ни одной хижины, вообще ничего, кроме разрушенных пагод и кучек пепла. Пепелищ было столько, что мы вскоре перестали их фотографировать. Даже ощеренные зубы демонов во дворах быстро потеряли новизну.
Но крестьянам было все равно. Они хотели уйти как можно дальше от ада, из которого удалось вырваться, и как можно ближе к той стороне, которую по-прежнему считали родной.
Они походили бы на пестрый цыганский табор, если бы не шли в полном молчании, под пронзительный скрип колес, без единой улыбки, как на похоронах, вяло, чуть ли не машинально. Старые женщины в лохмотьях, с коротко остриженными головами толкали перед собой какие-то невероятного вида повозки, собранные из остатков велосипедов, прутьев, поломанных приводных колес, влекомые на одном ободе и ободранных полозьях из пандануса. Время от времени попадался старый буйвол с влажными, полными скорби и отчаяния глазами, он тянул высокую, с одноэтажный дом, пирамиду всякой старой рухляди, обломков, барахла, помятых чайников, дырявых стульев, свернутых циновок. Внутри такой пирамиды мелькали иногда нахохленные куры или испуганный щенок с мокрым брюшком. Но пирамиды принадлежали местным крезам, группам человек из двадцати, где каждый что-то по дороге собрал, положил, добавил. А подавляющее большинство в этом призрачном шествии составляли понурившиеся бедняки, все имущество которых умещалось на маленькой тележке. Иногда они тащили его на бамбуковом коромысле, переступая с ноги на ногу, стремясь, чтобы тяжесть равномерно распределялась между руками, ключицей и позвоночником.
У голых апатичных детей вздулись животы от маниоки, волосы выцвели от голода, лица почернели от пыли и грязи. Они шли и шли; казалось, что колонна бесконечна, что молчаливое шествие тянется от самой таиландской границы, может, даже с тибетских нагорий, из каких-то вековечных глубин «мертвого сердца» Азии. Некоторые тележки издавали раздирающий уши скрип, другие громыхали и резко наклонялись у каждой перерезавшей дорогу щели, были и такие, что катились только на одном колесе, а ступицу второго поддерживали чьи-то руки. Толкали, тянули, упирались в дышла, несли узелки на голове, на руках, на спине и опять на плоских гнущихся коромыслах, на голове, на животе.
Я заметил, что в толпе очень немного молодых мужчин, но это было понятно, и разъяснений не требовалось. Не было и маленьких детей, меньше четырехлетнего возраста. Бесшумно вибрирующая толпа, бесконечная, шаркающая босыми ногами, состояла главным образом из женщин: у одних головы закутаны в аккуратные тюрбаны, у других коротко острижены, и из детей, начиная с шести-семилетнего возраста. Дети бежали, поддерживали рожны телег, подпихивали бамбуковые плетеные кузова, подпирали голыми спинами полукорзину арбы, собирали у дороги ветки высохших каучуковых деревьев, иногда погружались по пояс в густую зеленую жижу придорожных канав, чтобы голыми руками ловить тонких, как прутики, уклеек.
Мы остановили наши машины. Операторы побежали вперед, выбирая подходящую точку съемки. Защелкали затворы, началась компоновка кадров, определение направления движений, чтобы путники не смотрели прямо в объектив. Зритель и читатель очень любят хорошие кадры из жизни экзотических стран.
Никто не закрывал лица и не приглаживал поспешно лохмотьев, но никто и не улыбался во весь рот, не издавал односложных выкриков, как это часто бывает в Азии. Мы ни в ком не возбуждали сколько-нибудь заметных эмоций. Тележки с бумажными флагами новой Кампучии не останавливались ни на момент, проплывали и уплывали в монотонном скрипе и стуке, будто нас вообще не было. Даже дети не проявляли к нам должного интереса, подозрительно и недоверчиво стреляли глазами, нанизывая на нитки уклейки, наловленные к полуденному завтраку. Старики, тащившиеся из последних сил, держа палки искореженными руками, смотрели на нас пустым взглядом, в котором где-то притаился и страх.
Потом мы пригласили переводчиков и начали путникам задавать вопросы. Множество вопросов, беспорядочных, назойливых, подсказанных той ранней порой, которую мы все переносим по-своему, той четвертью часа горьких размышлений о скверных сторонах нашей профессии.
XIX. Почти каждая деталь, характерная для этого шествия изможденных призраков, имела свое объяснение, социологический смысл и политическое значение.
Маленьких детей не было потому, что все эти четыре года они вообще почти не рождались. Супругов при переселении разделяли, новые браки без разрешения властей были запрещены, каждая попытка сближения между мужчиной и женщиной наказывалась, и, как правило, очень жестоко. В 1976–1979 годах показатель рождаемости упал в Кампучии почти до нуля.
Женщинам стригли волосы после климактерического периода, когда они уже не угрожали миру рождением потомства. Стрижка наголо, как и везде, была здесь для женщины знаком позора и унижения или символом аскетизма. Такого рода представления как раз надлежало в народе полностью искоренить. Стриженых женщин легче было различать во время полевых работ. Им уже позволялось бывать в обществе мужчин.
Вздутые животы детей, их тоненькие ножки и апатичные лица были результатом хронического дефицита животного белка в течение трех последних лет. «Демократическая Кампучия» добилась, правда, некоторых успехов в производстве риса, который был превращен в тотальную, не имевшую эквивалента монокультуру. Но во время страшного голода 1976 года, связанного с переселением и всеобщим хаосом, крестьяне забили крупный и мелкий скот почти целиком. Большинство кочевавших с места на место людей не имели во рту вот уже три года ни кусочка мяса или рыбы, хотя озеро Тонлесап — самый богатый рыбой водоем на свете.
Немногочисленные буйволы, плетущиеся в упряжках, были либо взяты в покинутых всеми коммунах, либо пойманы на придорожных пастбищах. При полпотовском режиме никому нельзя было иметь собственного буйвола.
Отсутствие интереса к нам проистекало попросту из страха. В глухих деревнях Кампучии белые появлялись редко, в сущности, на памяти нескольких поколений здесь бывали только французы или американцы. Ни от тех ни от других не приходилось ожидать ничего хорошего. Крестьяне рассудили, что если свергли власть полпотовцев, то, значит, опять вернулись американцы или французы; мы наверняка выглядели как очередной форпост этих ненавистных угнетателей. У кхмерской деревни не было никаких оснований нас приветствовать и поздравлять. О существовании европейских социалистических стран тут, надо думать, никогда не слышали.
Бумажные флаги, прикрепленные над каждой, даже самой невзрачной повозкой, выдавали на контрольных пунктах военные. Это был знак молчаливой солидарности с новой властью, осторожное, но явственное свидетельство того, что на людей, которые бредут в свои несуществующие дома, полпотовцы не могут больше рассчитывать. И армия тоже будет знать кого ей защищать от коварного нападения на привале у дороги, от внезапного обстрела из джунглей.
Ни у кого из мужчин, шагавших в этой колонне, не было при себе огнестрельного оружия.
